Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фет не был причастен нигилизму, никогда не просил у Некрасова денег в долг, но печатался до поры до времени в некрасовских изданиях. И вот как отзывается Фет об обычных редакторских приемах Некрасова: «Разумеется, припев один: дай тексту и подожди деньги». Достоевский, печатавшийся всегда у Каткова, захотел однажды найти издателя потороватее – и напечатал «Подростка» у Некрасова… Перемена издателя оказалась неудачной. Нуждающийся постоянно в деньгах, набирающий авансы в счет будущих текстов, Достоевский убедился вскоре, что с Некрасовым такие фокусы не проходят. «У Некрасова просить еще не-воз-можно; да и наверно не даст. Это не Катков, а ярославец».
После смерти Некрасова Достоевский посвятил его памяти четыре главки в «Дневнике писателя». В них он попытался найти ключ к загадочной личности поэта и отыскал его в следующих стихах:
Огни зажигались вечерние,
Был ветер и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил.
В руках была палка предлинная,
Котомка пустая на ней,
На плечах шубенка овчинная.
В кармане пятнадцать грошей.
Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон,
Да сорок лет минуло времени, —
В кармане моем миллион.
«Миллион, – восклицает Достоевский, – вот демон Некрасова!»
В Некрасове не было вульгарной страсти к «золоту, роскоши, наслаждениям», уточняет Достоевский. «Нет, скорее это был другого характера демон; это был самый мрачный и унизительный бес. Это был демон гордости, жажды самообеспечения, потребности оградиться от людей твердой стеной <…>. Я думаю, этот демон присосался еще к сердцу ребенка, ребенка пятнадцати лет, очутившегося на петербургской мостовой, почти бежавшего от отца». «Это была жажда мрачного, угрюмого, отъединенного самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого».
Некрасов действительно жил среди петербургского люда, оградившись от него каменной стеной. Он пробирался среди людей, как матерый волк: никому не смотрел в глаза, не любил никого. Любить он мог только революционно-демократических покойников (Белинского с Добролюбовым) да «мужика».
В общем, как замечает Достоевский, «демон осилил, и человек остался на месте и никуда не пошел».
О Некрасове как о ярославце заговорил при мне однажды Кирилл Бутырин. Привожу (не дословно, конечно, но близко к тому) его проницательные слова: «Все знают, что у поэта Некрасова был брутальный отец, развратный, грубый пьяница, и была святая страдалица мать. Но до чего же странно отразилось такое положение дел на поэзии Некрасова! Все лучшее в ней – бойкая народная речь, ладность, ухватливость – от ярославца-отца. Все худшее – мрачная слезливость, вечное нытье, “пятна желчи”, о которых, применительно к некрасовской поэзии, писал уже в начале 50-х годов Аполлон Григорьев, – от матери-польки».
А вот суждение Розанова, проливающее дополнительный свет на поэзию Некрасова: «В нем удивительно много великорусского, даже ярославского: таким “говором”, немножко хитрым и нахальным, подмигивающим и уклончивым, не говорят, наверно, ни в Пензенской, ни в Рязанской губерниях, а только на волжских пристанях и базарах. И вот эту местную черту он ввел в литературу и даже в стихосложение, сделав и в нем огромный и смелый новый шаг, на время, на одно поколение очаровавший всех и увлекший».
Суть розановского высказывания (оставшаяся, возможно, скрытой от самого Розанова, не так уж и хорошо в поэзии разбиравшегося) в том и состоит, что Некрасов – смелый, предприимчивый и удачливый человек, но поэт он совсем слабый. Поэт он ничтожный.
Вспомним Дениса Давыдова, который первым ввел в русскую литературу местную краску («гусарская» тема), сделав тем самым «огромный и смелый новый шаг». Но никто же, кроме генералов, не считал никогда Дениса Давыдова великим поэтом. Все знают, что Денис Давыдов – поэт великого случая.
Вспомним Языкова, получившего от Бога (или, если угодно, от матери-природы) огромное поэтическое дарование, но близко не знавшего, что ему со своим дарованием делать. Тогда он поплелся по выбитым следам Дениса Давыдова, ввел в литературу новую местную черту («студенческая» тема) – и тоже попал в случай, тоже на одно поколение всех очаровал и увлек.
Некрасов, имевший от природы малое совсем поэтическое дарование, точно знал зато, что ему со своим дарованием делать: бежать, задрав штаны, по Невскому проспекту (подвывая на бегу, что эта-то дорога – единственно «честная» и невозможно «тесная»), распевать по ходу про всех своих «огородников», «коробейников», «бурлаков».
Естественно, он попал в такой случай, который не снился Денису Давыдову или Языкову.
Невидимым основанием для успеха явилась как раз «местная краска»: подмигивающий и уклончивый народный говор, подслушанный поэтом в детстве на волжских пристанях и базарах (а может быть, унаследованный непосредственно от ярославца-отца). Что же касается оснований видимых – увольте меня от дальнейших разговоров на эту неаппетитную и неинтересную тему.
Представляю, как огорчится иной читатель, искренне влюбленный в поэзию Некрасова, столкнувшись с моими неприязненными отзывами. «Но это совершенно невозможно, – скажет он, – отказывать в звании поэта Некрасову, который создал превосходные печальные истории, рассказанные так просто, как будто в прозе, который сочинил превосходные железные стихи, способный пробрать всякого человека!..» Тут мой оппонент процитирует десяток-другой убойных некрасовских строк, а потом воскликнет: «По-вашему, это плохо?! Да эти строки – они вошли в русскую культурную сокровищницу, прикипели, так сказать, к народному сердцу! О чем вы вообще говорите?!»
Я говорю о том, что в нашей культурной сокровищнице (в одной из ее кладовок) содержатся стихотворные тексты, ничем не уступающие лучшим некрасовским: «В лесу родилась елочка, // В лесу она росла…», «Ах ты, сукин сын, камаринский мужик…», «Он был титулярный советник, // Она генеральская дочь…», «Крутится, вертится шарф голубой..» – при этом никто не называет Раису Кудашеву, Трефолева, Вейнберга и А. И. Маркова великими русскими поэтами. Ну так остыньте и вы в отношении к однотипному с ними поэту Некрасову. Тем более что ничего близко похожего на песни «В лесу родилась елочка…» или «Шумел камыш, деревья гнулись…» Некрасов (в плане прикипания к народному сердцу) не сочинил.
«Лирическое стихотворение подобно розовому щипку: чем туже свернуто, тем больше носит в себе красоты и аромата. Говорят, будто люди, точно попадающие голосом в тон, издаваемый рюмкою при трении ее мокрого края, способны не только заставить ее вторить этому звуку, но и разбить ее, усиливая звук. Конечно, в
