Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

этом случае действителен может быть один тождественный звук. Дело поэта найти этот звук. <…> Если он его отыскал, наша душа запоет ему в ответ», – замечательные слова Фета, о котором пришло время нам поговорить.

Неизвестно, впрочем, получится ли из нашего говорения какой-нибудь прок. Очень уж этот поэт – непростой.

Всякому человеку, прошедшему в советские годы десятилетний школьный курс, известно, что Фет – поэт второстепенный. Помню, как будто это было вчера, урок литературы в девятом классе, на котором нам объяснили (как раз на примере Фета), чем же отличаются второстепенные поэты от великих. Великий поэт, объяснили нам в тот день, берет в разработку великие темы, второстепенный поэт пишет о пустяках. Великий поэт пишет о пролетарской революции или об освободительной войне, или, на худой конец, об Озимандии. Невеликий поэт пишет про дымные тучки, жаркую ниву и одинокий бег саней. В общем, погоду описывает. Изучает жизнь чижиков и мотыльков…

В заключение разговора, нам были прочитаны известные стихи Полонского (я бы назвал их «слишком известными», – разумеется, они принадлежат перу позднего Полонского):

Писатель, если только он

Волна, а океан – Россия,

Не может быть не возмущен,

Когда возмущена стихия.

Писатель, если только он

Есть нерв великого народа,

Не может быть не поражен,

Когда поражена свобода.

Чтением этого плачевного текста вопрос о ценности фетовской поэзии был, по мысли советского учителя, навсегда для учащихся решен. Ну что такое Фет? Не волна, не нерв народа, не возмущен… Какой-то фокусник, а не поэт. Виртуозный фокусник, слов нет. Но и только.

Сам Белинский, отец-основатель советской литературной критики (точнее сказать, ее дедушка; отцом следует признать Добролюбова) и, соответственно, краеугольный камень, на котором была построена в СССР школьная программа по предмету «русская литература», говаривал о стихах Фета так: «Оно хорошо, но как же не стыдно тратить времени и чернил на такие вздоры?»

Мне неизвестно в точности, что говорят о Фете в современной российской школе. Но мне сдается, что среди людей, составляющих сегодня учебные программы, и самые благорасположенные к Фету способны разглядеть в нем только «певца родной природы».

Думаю, что эти славные люди искренне удивились бы, прочитав наиболее точные слова о поэзии Фета (написанные самим поэтом): «Кто развернет мои стихи, увидит человека с помутившимися глазами, с безумными словами и пеной на устах, бегущего по камням и терновникам в изодранном одеянии. Всякий имеет право отвернуться от несчастного сумасшедшего, но ни один добросовестный не заподозрит манерничанья и притворства».

Лев Толстой, близко знавший Фета на протяжении десятилетий, все допытывался у общих знакомых (в данном случае, у Василия Боткина): «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?»

В том-то и суть, что под шифром «певца родной природы» скрывался (и до сих пор скрывается, и всегда будет скрываться) великий поэт; все эти чижики и мотыльки – одна видимость. Точнее сказать, великий поэт цеплялся за чижиков и за мотыльков, потому что безумие караулило его за углом, потому что его сносило в безумие и, кроме крылатых субтильных тварей, не за что было ему зацепиться.

От человека, от всех его дел остается в конечном счете только пригоршня праха. От Фета остался том стихов, который я бы назвал «пригоршней динамита». В этих стихах – чудовищная концентрация, предельная сжатость пружины-души, противостоящей хаосу и, повторюсь, безумию. (Не следует забывать про дурную психическую наследственность Фета по линии матери: сводная сестра его Надежда и любимый племянник Петя Борисов закончили дни в сумасшедшем доме. Мать поэта, его родная сестра Каролина, оба его сводных брата Шеншина – все они имели серьезные проблемы с психическим здоровьем.)

Аполлон Григорьев, близко знавший нашего поэта в юности, проживший с ним несколько лет в одной комнате (Фет, приехав в Москву для поступления в университет, вселен был властной рукою Афанасия Неофитовича Шеншина в дом родителей Ап. Григорьева, и провел там свои студенческие годы), честно свидетельствует о «страшном хаотическом брожении стихий его души». Он же дает следующий портрет художника, каким был в юности Фет: «Равнодушие ко всему, кроме способности творить, – к Божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности, к самому себе, как скоро он переставал быть художником».

В принципе, «равнодушие к самому себе» при неравнодушии к своей «творческой способности» отличало многих крупных художников (вспомним, как Есенин назвал себя однажды ржавым желобом, через который течет влага из Кастальского ключа). И не только художников. Знаменитый садовод Песоцкий (персонаж чеховского «Черного монаха») так объясняет секрет своих профессиональных успехов: «Я люблю дело – понимаешь? – люблю, быть может, больше, чем самого себя».

У людей, занятых в жизни делом, любовь к делу жизни более или менее однотипна. Но равнодушие к самому себе бывает у дельных людей разное. У Фета оно не было спокойным и мирным. Григорьев уточняет: «Я не видел человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся самоубийства».

Стихи как средство от тоски, стихи как лекарство от самоубийства – это действительно странное явление.

И обычно его объясняют обстоятельствами рождения нашего поэта, историей несчастья, постигшего Фета в 1835 году.

Старший сын столбового дворянина, богатого орловского помещика А. Н. Шеншина прилежно обучался наукам в хорошем немецком пансионе, выбравшем местом своего пребывания захолустный эстляндский город Верро. Однажды в пансион пришло извещение, что барчонка Шеншина Афанасия Афанасьевича больше не существует, что 14-летний подросток, считающий себя таковым, есть на самом деле «иностранец Афанасий Фет», гессен-дармштадтский подданный православного вероисповедания…

В принципе весь Мценский уезд Орловской губернии знал, что Афанасий Неофитович Шеншин не был Фету родным отцом, что обвенчался он с Шарлоттой-Елизаветой Фëт через два года после рождения будущего поэта. Долгое время вся орловская губерния с этой правдой жила, никому она жить не мешала. Потом какая-то гадина настрочила в высшие инстанции формальный донос (фактически неопровержимый), и имперская бюрократическая машина, обязанная реагировать на сигнал, выполнила оборот… Наследник превратился в пасынка, боярин – в разночинца.

Вся дальнейшая жизнь Фета становится погоней за утраченным временем, погоней за утраченным счастьем.

Примерно так во всех учебных пособиях эта печальная история излагается. Но я не думаю, что только вышеописанными обстоятельствами можно объяснить жизненную драму Фета, его пожизненную тоску. В конце концов, он вступил в борьбу за утраченные права и со временем всех победил (а успешная борьба в принципе – бодрящая вещь): стал опять Шеншиным, стал богачом;