Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Тютчев ждет от грядущего «высоких зрелищ», а Фет обращен к будущему спиной: ищет (и находит) в настоящем ту самодовлеющую «красоту», которой даже «и песен не надо». Но они оба – кровные романтики. И это сближает их больше, чем разделяют все существующие между ними отличия.

Будущие «высокие зрелища» и сегодняшняя «красота» одинаково ведь проблематичны, одинаково химеричны с точки зрения практического разума. По отношению к реальности, которая окружала двух наших великих поэтов-романтиков, они испытывали только ужас.

Справлялись со своим ужасом они действительно по-разному.

И вот здесь интерес к племенной принадлежности Фета, совсем не интересовавшей Недоброво, способен кое-что прояснить.

Начну издалека.

Тургенев в 1874 году с возмущением пересказывает (в письме к самому Фету) давние его слова: «Помните, как 20 лет тому назад вы в Спасском в самый разгар николаевских мероприятий огорошили меня изъявлением вашего мнения, что выше положения тогдашнего российского дворянина – и не только выше, но благороднее и прекраснее – ум человеческий придумать ничего не может».

Фет и после 54-го года (предпоследнего, наимрачнейшего года «мрачного семилетия»), и даже до последнего своего дня продолжал огорчать друзей-либералов различными невозможными выходками (то есть такими высказываниями, которых либеральное сознание в принципе не способно в себя вместить): то он распишется публично в любви к императору Николаю I, восклицая что «никогда не перестанет обожать этого человека», то соберется учредить крупную денежную премию для историков будущего, которые смогут написать достойную (т. е. панегирическую) историю николаевского царствования; а то вдруг опубликует в лихую годину, отмеченную общей страстью к анатомированию лягушек и массовой ушибленностью «гражданской скорбью», такое, например, суждение: «Лирическая деятельность <…> требует крайне противоположных качеств, как, например, безумной, слепой отваги и величайшей осторожности (тончайшего чувства меры). Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик».

В общем, в сплошь либеральной Москве 60-70-80-х и 90-х годов XIX столетия Фет постоянно набивался на должность городского сумасшедшего – и нередко добивался того, на что набивался.

Нет, я полностью согласен с Фетом. Я тоже чту память Николая Павловича. Я тоже не люблю либерализм как идею. Но все-таки я, имея нескольких приятелей-либералов, добросовестно стараюсь не наступить лишний раз на их любимую мозоль, не разбередить лишний раз их большую привычную рану… Скажу честно, получается не всегда. Но я стараюсь.

Жестоковыйность Фета, его негибкость, его неспособность хоть как-то приладиться к людям, среди которых живешь, – несомненно, обличают в нем инородца.

Среди множества «внутренних Фетов», о которых говорит Недоброво, существует и такой Фет: несгибаемый человек, смахивающий на лесковского Гуго Пекторалиса… Конечно, Фет – неординарный Пекторалис: очень умный, блестяще образованный и гениально одаренный, но все равно ведь – Пекторалис. Умные и гибкие русские люди чувствовали в нем чужака кожей.

Скажем, в семье Толстых Фет являлся человеком свойским, человеком домашним; сам Лев Николаевич, будучи младше Фета на восемь лет, называл его обычно «дядюшкой»; но вот что пишет о нашем поэте свояченица Толстого Кузминская: «Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видала, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа». Заметим, что Фет искренне уважал и любил Кузминскую и даже посвятил ей несколько превосходных стихотворений (только благодаря им в современной России и вспоминают иногда про Кузминскую). Но в том-то и дело, что фетовские «интерес к Кузминской», «участие к Кузминской» и т. п. просто не воспринимались ею в качестве таковых: просто она привыкла к тому, что интерес к человеку, участие к человеку имеют на русской земле иное обличье.

А вот что написал о своем «двоюродном дедушке» один из сыновей Толстого: «В нем было что-то жесткое и, как ни странно это сказать, было мало поэтического».

А вот этот отрывок из письма Фета к Толстому – неуклюжая попытка утешить супругов Толстых в постигшем их горе (в смерти малолетнего сына Николая): «Ввиду всех притоков, из которых слагается бурное половодье материнского горя, мы с женой, и в особенности последняя, горячо сочувствуем бедной графине. Но я не могу воздержаться и не указать на одну из сторон этого горя. Родители, между прочим, оплакивают, в данном случае, смерть того, кто или не мог жить, или влачил бы самое тяжелое существование. По-моему, и всякая, даже самая здоровая, жизнь не находка. Что же сказать о болезненной?» Оно и справедливо, быть может, но навряд ли утешительно, и для русского слуха звучит дико. Действительно, «что-то жесткое». Так не утешают по-русски.

Впрочем, у фетовской жестоковыйности, как и у любого другого врожденного душевного свойства, были различные стороны. Была сторона отрицательная, которую мы только что рассмотрели. Были стороны нейтральные, о которых мы говорить не будем. Была положительная сторона, которой мы теперь займемся.

Когда Чехов заносит в дневник анекдот о Фете, пользовавшийся популярностью в старой столице: «Фет-Шеншин, известный лирик, проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет. Харкнет и плюнет: тьфу! Кучер так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался», – то Чехов, во-первых, лишний раз свидетельствует об абсолютной чужеродности Фета среде своего обитания. Во-вторых, он простодушно верит в то, что воспитанный в барской усадьбе на самый изысканный вкус (притом же наделенный «врожденным инстинктом вежливости»), Фет-Шеншин именно так всегда и поступал: «харкнет и плюнет». В-третьих, Чехов считает полезным сохранить анекдот для потомков (методом занесения его в дневник). Вся эта выдуманная история кажется Чехову – важной.

Нужно ясно понимать, чем был для перепоротого в детстве Чехова Московский университет, куда посчастливилось ему из таганрогской мелочной лавки попасть. Спасением! Святыней!

Суть анекдота в противостоянии слов: «университет» и «лирик», – в противопоставлении полезного Московского университета (из которого выходят различные Базаровы, врачующие крестьян) бесполезному, прямо дурному лирику Фету, который, хоть и окончил тот же Московский университет, что и Базаров, но не пожелал заняться общечеловеческим делом, т. е. разрезанием лягушек, а занялся стишками, грубо нарушив тем самым созданную в России в 50-е годы XIX века важную одиннадцатую заповедь: «Поэтом можешь ты не быть».

Салтыков-Щедрин раскрывает ту же тему яснее и резче: «…г. Фет скрылся в деревню. Там, на досуге он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сначала напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает».

В общем, как справедливо замечает Недоброво: «Многие хулители Фета в известную пору нашей общественной жизни не трудились читать его именно потому, что всë