Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тютчев же, с его полутысячелетним российским дворянством, знал опытно, что и полутысячелетнее дворянство не избавляет человека от скорбей, не делает его жизнь счастливой и легкой.
Все это понятно. Поговорим о бесконечно более важных вещах. Поговорим об отношении Фета к религии.
Замечу для начала, что Фет, в отличие от множества русских писателей, дерзавших произносить имя Божье неосвященными устами, писавших левой ногой отвязные тексты о Христе и о Его Церкви, всегда отзывался о вопросах веры с величайшим тактом и с полной осведомленностью (будь то стихи, будь то художественная проза, будь то проза почтовая). Фет ясно понимал, чем была, чем является теперь и чем всегда будет являться для русских людей их Церковь.
Вот, например, он посещает Киево-Печерскую лавру и так отзывается в письме к Толстому о полученных впечатлениях: «Русскому религиозному человеку нельзя не побывать в Киеве. Этого никакое описание не передает. Тут прямо Православие из греческого источника за 900 лет и воочию мозаики греческих художников, как вчера работанные. А пещеры? Невольно живешь с этими основателями всего духовного здания. Под землей время прошло незаметно, в безразличии дня и ночи».
Многозначительны и те слова о Христе, которые Фет на Пасху 1878 года пишет Толстому, только начинавшему свою квазихристианскую проповедь: «Все с Соломона и за 1000 лет до него и после него искали (т. е. искали религиозную истину. – Н. К.) – и нашли одно отрицание, и никто никогда не сказал великой проповеди из лодки: блаженны нищие духом и блаженны Вы, когда поносят Вас. Но ведь Он не разумел тех нищих духом, которые, ничего не понимая, берутся все делать и всему учить. Ко мне сейчас приходили христосоваться три мужика, и я чувствую, что мне не мешало бы занять кое-что у этих нищих духом. Но ведь они ничего не проповедуют».
При всем при том Фет не был «религиозным русским человеком». Фет был атеистом. Он не имел дара веры, которым Бог незаслуженно щедро наделил русских людей. У Фета был тот изощренный духовный материализм, который Бог судил людям еврейского племени с того дня, когда племя в полном своем составе завопило: «Да распят будет».
В 1879 году Лев Толстой сообщает Фету, что у него появились определенные «отношения с Богом» и просит что-нибудь «на это ответить».
Фет отзывается предельно искренним письмом, из которого я сделаю сейчас несколько выписок.
«Вы знаете, что по вопросам Ваших <…> убеждений я всегда был нем, как бы глухонемой. Теперь Вы сами вызываете мои суждения по этому предмету. Постараюсь добросовестно ответить. <…>
Чтобы я, будучи подобно всем причинен, был в то же время и непричинен – этого я не только не понимаю, но в силу данных мне качеств не могу понимать. Какое же у меня представление личного божества? Никакого. Все мною присочиняемые атрибуты благости, правосудия и т. д. разрушаются при малейшем приложении к явлениям мира. <…>
Что человек слаб и молится среди океана – это его субъективное чувство и дело. Туда другому вход воспрещен. Но по логике молиться об чем-либо, значит, просить Бога перестать существовать, изменив свои же неизменные, вечные законы ради Иисуса Навина <…>
Мы с Вами стоим в двух разных областях. Вы нашли [веру] <…>. Я же не нашел потому, что мне это не дано. Вы смотрите на меня с сожалением, а я на Вас с завистью и изумлением».
Владимир Соловьев, называвший Фета своим учителем, все сокрушался ханжески о его загробной участи. Даже намекал на то, что Фет ему с того света о неблагополучии своей загробной участи как-то по временам телеграфирует.
Но в Апокалипсисе Сам Бог сказал: «Знаю твои дела: ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч!».
И мне сдается почему-то, что «холодному», ледяному, кристально честному Фету теплее в загробном мире, чем написавшему 10 томов «приблизительно о Боге» Владимиру Соловьеву или вступившему с Богом в «определенные отношения» Толстому.
В начале нашего сегодняшнего разговора о Фете я объявил, что поэт принял дух русской культуры, принял русский дух…
Принять дух… Это сказать легко, но это постигнуть трудно. Вот вы можете ответственно сказать про себя, когда именно произошло с вами это событие? какими знамениями сопровождалось?.. То-то и есть.
И тем более я не смогу знать того, когда именно и как именно «иностранец Фет» сделал окончательный выбор в пользу России.
Замечу только, что важной вехой на пути Фета к духовному самоопределению представлялось мне всегда скромное стихотворение: «Италия, ты сердцу солгала…»
Родилось оно во время первого заграничного путешествия (кажется, ставшего для Фета и последним), которое поэт предпринял, выйдя в отставку. Долгих двенадцать лет тянул он лямку, надеясь достичь на военной службе чинов, дающих потомственное дворянство. Убедившись в несбыточности надежд, Фет выходит в отставку и дает себе передышку: устраивает для себя, в виду будущих каторжных помещичьих трудов, «римские каникулы».
Нужно понимать, чем была Италия для европейски образованного, пропитанного до костей ароматом античности Фета. Страной мечты, более или менее. Страной, в которую Фет неоднократно устремлялся духом, влача тягостное существование в захолустье, в абсолютно ему неподходящей среде военных, о которых он писал в те годы своему будущему зятю Борисову: «Через час по столовой ложке лезут разные гоголевские Вии на глаза, да еще нужно улыбаться».
И вот наконец все связи с грубой военщиной разорваны; происходит встреча поэта с «прекрасной и классической Италией», «которую за все ее заслуги должно бы на карте означать особой частью света», – и посмотрите, какая странная выходит у них встреча.
Италия, ты сердцу солгала!
Как долго я в душе тебя лелеял, —
Но не такой мечта тебя нашла,
И не родным мне воздух твой повеял.
В твоих степях любимый образ мой
Не мог, опять воскреснувши, не вырость;
Сын севера, люблю я шум лесной
И зелени растительную сырость.
Как трогательно и как беззащитно звучит это признание: люблю я шум лесной и зелени растительная сырость… Именно беззащитно.
Вот вы попробуйте сегодня
