Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

и с Анненским крестом на шее, сбившимся на сторону и с торчащими сзади тесемочками… Я заметил его произношение на московский лад с “не токмо” вместо “не только”, правильную русскую речь и тоненький голосок. Он говорил медленно, с расстановкой, часто задумываясь. <…> Я <…> вслушивался в слова и всматривался ему в лицо <…>. Мне казалось, передо мной старый знакомый».

С этого дня поэт К. Р. и поэт Фет начинают дружить семьями; с этого времени переписка между учеником и учителем достигает величайшей интенсивности. Большая часть этой «беспрецедентно многоплановой» (по оценке Л. И. Кузьминой) переписки сегодня опубликована, и всякому человеку, мало-мальски интересующемуся русской культурой, полезно будет с ней познакомиться.

Кто-то заметит, пожалуй, что К. Р. – весьма посредственный поэт и, не будь он великим князем и внуком Николая Павловича, Фет не распинался бы перед ним так… Отвечу просто.

Можно сомневаться, с одной стороны, в искренности Фета, когда он распинается перед Константином, нахваливая его стихи (несомненно, посредственные). Но выдающееся качество фетовских «распинаний», – этих неотменимых уроков, этих бесценных советов, даваемых великим поэтом покорному и смышленому ученику, делает вопрос о вызвавшей их причине маловажным. Невозможно сомневаться, с другой стороны, в искренности начинающегося поэта К. Р., когда он глядит на великого Фета снизу вверх, когда он умоляет о помощи. «Научи, вразуми…» Хорош был бы Фет, когда бы он на все призывы молодого идеалиста ответил грубостью (только за то, что идеалист – титулованный), ответил бы «по-чеховски»: харкнул бы и плюнул.

Об искренности любви Константина Константиновича к Фету свидетельствует его реакция на смерть учителя. Вот что он заносит в дневник в ноябре 1892 года: «Бедный, милый, дорогой старичок Фет! <…> Теперь он не дышит… За девять дней до кончины Афанасий Афанасьевич прислал мне последнее письмо, счетом сто восемнадцатое». 24 декабря того же года Константин пишет вдове поэта: «Теперь по вечерам я перечитываю его письма ко мне; у меня их сто восемнадцать. Читая их, я как бы вновь переживаю наши дорогие отношения <…>. И я плачу, как дитя».

Все это неуклюже выражено (не великий прозаик К. Р.!), но два момента тут очевидны: ученик плачет по учителю, ученик-перфекционист все письма учителя пересчитал и бережно их сохранил. Благодаря чему, кстати сказать, мы и читаем их сегодня.

(Не так счастлива была участь фетовских писем к Толстому, из которых часть писем пропала, часть писем, разодранных на полосы, фрагментарно сохранилась в виде закладок к различным сектантским брошюрам. Что же касается переписки Фета с Тургеневым, то здесь дела намного хуже обстоят: на 130 писем Тургенева, сохраненных для потомства благовоспитанным Фетом, насчитывается едва-едва 10 писем Фета, известных науке: остальным ста двадцати письмам поэта Тургенев нашел прямое применение, т. е. употребил для хозяйственных нужд.)

На этом месте, несомненно, остановит меня иной читатель (из числа лучших) и горестно воскликнет: «Что Вы там лопочете про судьбу писем и про перфекционизм великого князя, когда двумя абзацами выше Вы упомянули – якобы мимоходом – про “грубость” Антона Павловича. Это, извините, оксюморон: “грубость Чехова”. Объяснитесь же!»

Известно, что Чехов ответил отказом на учтивое приглашение Николая II познакомиться с ним и с его семьей. Известно также, что Чехов, в ответ на сообщение О. Л. Книппер о желании великой княгини Елизаветы Федоровны познакомиться с писателем и о ее готовности быть посаженной матерью на свадьбе Чехова с Книппер – ответил следующей раздумчивой фразой: «Что касается великой княгини, то передай ей, что быть у нее я не могу и никогда она меня не увидит…» (остается только добавить к протяжному чеховскому «никогда она меня не увидит»: ни в сем веке не увидит меня никогда великая княгиня Елизавета Федоровна, ни в будущем веке преподобномученица Елизавета никогда меня не увидит).

Понятно, что Чехову, поднявшемуся с таганрогского дна, и, благодаря своему абсолютному, выходящему за всякие рамки литературному таланту, вступившему в тесные отношения с лучшими людьми России, – с «милым Алексеем Максимовичем», с «милым другом Вуколом Михайловичем», с «дорогим Владимиром Галактионовичем», – невместно было знакомиться с отвратительными Романовыми, в каковых вышеупомянутые Горький, Лавров и Короленко полагали корень зла.

Таганрогский ужас, арзамасский ужас, ужас остаться навсегда под пятой Романовых…

Умный Фет, знакомый с настоящим ужасом – с ужасом готовой всякий час сожрать тебя шизофрении, – имел другое жизненное кредо: «Я не такой лакей, чтобы отворачиваться от человека только из-за того, что он занимает высокое общественное положение, или потому, что он несравненно богаче меня».

Потому-то Фет, независимо от качества стихотворений К. Р. (не такого уж и низкого, кстати сказать), мог с чистым сердцем свидетельствовать:

…средь заносчивой огласки

Не говорят уста мои,

Какие старец встретил ласки

Великокняжеской семьи.

Сказать, как жизнь мне озарило

Сиянье царственных светил,

У сельской музы не хватило

Ни дерзновения, ни сил.

Когда Фет, обласканный великокняжеской семьей, восклицает энергически: «Какое счастье для страны и народа, что лица, стоящие на его вершине, обладают тонким эстетическим чувством, что рады ободрить истинного поэта своим сочувствием», то Фет заговаривает о вещах, мало доступных убогому современному миропониманию. Но ведь действительно: какое счастье для страны, чьи правители обладают тонким эстетическим чувством! Какое горе для страны и для народа – отсутствие у правителей тонкого и точного эстетического чувства!

Радость Фета не в том ведь, что его поэзию «одобрили» с самого верха (в значении своей поэзии умный Фет ни на минуту никогда не сомневался и в одобрении дилетантов совсем не нуждался, равно как и в их денежных подачках), а в том лишь, что «верх» в царствование Александра III оказался на должной высоте, что он явился на самом деле – Верхом. Недилетантским прочным Верхом, способным дать справедливую оценку тому, что в стране происходит, – способным, в частности, оценить по достоинству стихи Фета.

Испытывая чувства благодарности и симпатии к дому Романовых, Фет свободно о своих чувствах говорит в стихах, а стихи – свободно печатает в выпусках «Вечерних огней», некоторые из которых достигали тиража в 300 экземпляров! Понятно, каким кромешным ужасом выглядели эти публичные манифестации в глазах «лучших людей России». Тут не одни «Вуколы» и «Галактионовичи», – тут сам Николай Семенович Лесков восскорбел! Вот что он пишет в декабре 1890 года Льву Толстому (в чьем сердце безуспешно пытался в ту пору отбить первое место у крестьянского писателя Семенова) по поводу посвященного великокняжеской семье фетовского стихотворения «Давно познав, как ранят больно…»: «Афанасий Афанасьевич! Читаете ли его и узнаете ли? Что