Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Действительно, что надобно было в сей привременной жизни Фету? Ни Лесков, ни Лев Толстой, ни тем более Алексей Жемчужников никогда не смогли бы ответить на этот важный вопрос правильно.
«Тружусь не для наличной публики, а для идеальной, – отлил им всем пулю злопамятный и жестоковыйный Фет под конец жизни, – которой представительницей может быть только Академия, увенчавшая моего Горация премией, в то время как публика в течение семи лет едва купила 200 экз. перевода». Или, говоря о том же самом другими словами: «Кто же в силах убедить меня, что веровать в небывалую коммуну достойно и праведно есть, а носить в русском сердце излюбленное народом самодержавие – позорно?»
Не только поздние Лев Толстой, Лесков, Алексей Жемчужников, но и весь вообще контингент «передовых людей России», к которому Толстой, Жемчужников и Лесков к сожалению примкнули, – все эти Алексеи Максимовичи и Вуколы Михайловичи, Николаи Константиновичи и Семены Афанасьевичи; все эти Николаи Гавриловичи и Авдотьи Яковлевны, Ольги Сократовны и Николаи Алексеевичи, все эти мощные половые между ними отношения, – ну что все это серое убожество могло значить перед умной оценкой Императорской Академии наук, перед блистательной обстановкой Мраморного дворца, в которые погрузился с облегченным вздохом старый поэт, влюбленный с начальных дней жизни в ум и в красоту.
«Не буду говорить о великой княгине, собственноручно укутывающей Марию Петровну у ступеней лестницы (Фет вспоминает здесь о жене К. Р. великой княгине Елизавете Маврикиевне – матери убитого на Первой мировой войне Олега, матери сброшенных в Алапаевскую шахту, вместе с великой княгиней Елизаветой Федоровной, Игоря, Константина и Иоанна. – Н. К.), упомяну только о Победоносцеве, рассыпающемся в любезностях и провожающем меня по лестнице до самого швейцара. Конечно, не за мои стихи, а за классические переводы, каких, например, у французов нет. Спрашивается, не сидит ли симпатия подобных людей ко мне в их понимании дела, и кто же может запретить выражать им мою признательность или заподозрить меня в какой-то неискренности?»
С этого Верха, бывшего, как мы сегодня понимаем, реальной и необыкновенной вершиной русской истории вообще, и озарилась угасающая жизнь Фета.
Заканчивая наш разговор о Фете, попытаемся все-таки разобраться в вопросе, точно ли он был с Тютчевым на одной ноге: «плечо с плечом».
Думаю, что в этом важном вопросе Фет ошибался.
Великий Тютчев несравненно выше великолепного Фета.
У Тютчева все стихи в первом томе его двухтомного академического Полного собрания стихотворений – рожденные.
Фетовские «Вечерние огни» заставляют вспомнить про Лени Рифеншталь: какой-то действительно «триумф воли» этот великолепный сборник из себя представляет! В нем нет ни одного рожденного стихотворения, все стихотворения в сборнике сколочены (и сколочены на диво!) мощной мышцею Фета.
Вы помните, может быть, слова «энергия заблуждения», которыми Толстой пытается объяснить Страхову (в письме 1878 года), чего же ему недостает, чтобы успешно начать работу над «Декабристами»: «Недостает энергии заблуждения <…>. Если станешь напрягаться, то будешь не естественен, не правдив».
Обрушившийся на Толстого «свет разумения» (проще сказать, lumen) осветил для него недостатки «Карениной». Роман разонравился автору. Литература в принципе перестала его удовлетворять. Захотелось большего.
С этого момента перед писателем остались открытыми только два пути: продолжать литературную работу, «напрягаясь», фабрикуя искусственные и не правдивые тексты, или же совсем от авторской деятельности отказаться. Поступить трудником в Оптину пустынь, скажем, или остаться дома и больше помогать по хозяйству Софье Андреевне.
Беда Толстого в том, что он выбрал какой-то третий путь, абсолютно неприемлемый и негодный: начал бороться с литературной деятельностью, используя ее специальные приемы: начал достаточно опытной и умелой рукой писать по десять страниц в полчаса о том, какое пустое это занятие – литературная деятельность.
Энергия заблуждения – результат веры. Пусть в реальности ты падаешь с седьмого этажа, но ты веришь, что сейчас воспаришь по воздуху. Пусть ты пишешь стихи на халдейском языке, но ты веришь, что этих именно слов ждет от тебя с замиранием сердца русский читатель, что без них как-то не живется ему! И хотя обычно человек, сорвавшийся с седьмого этажа, разбивается насмерть, а халдейские стихи оставляют русского читателя равнодушным, но случатся порой исключения…
Во всяком случае одна только энергия заблуждения сообщает произведению искусства благоухание и свежесть. Об этом-то говорил Пушкин, когда говорил: «Поэзия должна быть глуповата».
С верой у Фета были проблемы. И человек он был – очень умный.
Тютчев был уж наверное не глупее Фета, но Тютчев загружал свой ум праздными политическими вопросами, а в стихах, оброненных так, как роняет созревший плод яблоня, совсем не напрягался.
Фет периода «Вечерних огней» выбирает резко своеобразный путь в искусстве: он и не напрягается над стихами так, как напрягался над прозой «Воскресения» и «Фальшивого купона» Лев Толстой, он и не дает стихотворению мирно вызреть в душе, как соблаговолял то делать Тютчев.
Зрелый Фет в своем творчестве, как мы помним, «бежит по камням и терновникам», «с безумными словами и пеной на устах». Добавим к этому очевидную истину: «способность Фета к исступленным состояниям духа» избавляла его не только и не столько «от ужаса», сколько от творческой немоты. Писать по-другому, писать «вне исступления» он уже не мог.
Чтобы достичь «исступленных состояний духа», поэт должен был себя перед актом творчества чем-то подстегивать, как-то накручивать, – поэт должен был, что ни говори, отрешиться от трезвых, сосредоточенных в себе самом состояний духа.
Фет, профессионально переведший на русский язык главный труд Шопенгауэра «Мир как воля и представление», знал совершенно точно, что «люди руководствуются не разумом, но волей». Потому по временам он перебарщивал с волей.
В отличие от великой поэзии тютчевского Первого тома, великолепная поэзия «Вечерних огней» есть суггестивная, принципиально нетрезвая поэзия. Там, где Тютчев творит из цельного духа, – Фет творит только из одной, «исступленной», его части.
Вспомним стихотворение «На качелях», написанное Фетом в марте 1890 года и напечатанное в четвертом выпуске «Вечерних огней»:
И опять в полусвете ночном
Средь веревок, натянутых туго,
На доске этой шаткой вдвоем,
Мы стоим и бросаем друг друга…
Стихи эти многих удивили, поскольку Фету в 1890 году было 70 лет, Марье Петровне – немногим меньше… Буренин в «Новом времени» напечатал даже специальный фельетон, высмеивающий «разыгравшихся старичков».
В письме к Полонскому Фет так на все недоумения отвечает: «Впечатления ссыпаются в грудь мою наподобие того, как кулак-целовальник ссыпает в свой амбар и просо, и овес, и
