Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Начинается эта последняя вспышка в 1853 году с «Песни цыганки» Полонского, с 3-й баркалолы Вяземского («Рассеянно она// Мне руку протянула…», с дивного стихотворения Ап. Григорьева «Я ее не люблю, не люблю…». На следующий год – опять Полонский («Колокольчик») и Каролина Павлова («Ты, уцелевший в сердце нищем…»), затем лучший Некрасов («Где твое личико смуглое…»), лучший Майков («Ласточки»), лучший А. К. Толстой («Ассирияне шли, как на стадо волки…»), лучший Тютчев («Эти бедные селенья…» и «Есть в осени первоначальной…»), лучший Никитин («Медленно движется время…»), лучший Вяземский («Уныние») и лучший Аполлон Григорьев («О, говори хоть ты со мной…»).
Действительно небывалая продуктивность, небывалый расцвет, заставляющий лишний раз вспомнить про фруктовые сады, обильно цветущие и до изнеможения плодоносящие в канун самых губительных, самых смертоносных зим.
Потому что за ней, за этой вспышкой, отсалютовавшей уходящему в вечность царствованию Николая Павловича, поэзия в России прекратилась вообще. Абсолютная пустота наступила. «Милый друг, я умираю…» Добролюбова, стихотворения Юлии Жадовской, рыдания Надсона, поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»… Одним словом, Апухтин.
Понимающий человек раздраженно заметит на это, что и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е годы ХIХ столетия рождались истинные шедевры лирической русской поэзии, в которой продолжали творить Тютчев и Фет, Майков и Каролина Павлова, Островский («Снегурочка»!) и Мей, в которую приходили время от времени замечательные новые поэты: в 60-е годы Случевский, в 70-е – Владимир Соловьев…
Верно, да что толку в этой верности, если в России 60-80-х годов читались именно Добролюбов с Некрасовым – и только они одни. «Существовать значит быть воспринимаемым». Шедевры, создаваемые в эти годы Тютчевым и Фетом никому не были нужны, никем не воспринимались и, соответственно, не существовали.
Не случись в России Брюсова, организовавшего «серебряный век» русской поэзии, научившего дураков Аполлону молиться, – все эти шедевры разделили бы участь двух сундуков с рукописями, на которых сидела в старости Каролина Павлова.
Не случись в России Брюсова, мы бы не помнили сегодня о Тютчеве и о Фете.
Рассмотрим три стихотворения «срединного» Фета. Они написаны между 1854 и 1857 годами.
В начале сегодняшнего чтения мы обнаружили, что Майков недурно выразил юные грезы любви в стихотворении «Под дождем». Но посмотрите, насколько лучше выражено томление мужского сердца в стихотворении Фета «Пчелы»:
Пропаду от тоски я и лени,
Одинокая жизнь не мила,
Сердце ноет, слабеют колени,
В каждый гвоздик душистой сирени,
Распевая, вползает пчела.
Дай хоть выйду я в чистое поле
Иль совсем потеряюсь в лесу…
С каждым шагом не легче на воле,
Сердце пышет всë боле и боле,
Точно уголь в груди я несу.
Нет, постой же! С тоскою моею
Здесь расстанусь. Черемуха спит.
Ах, опять эти пчелы под нею!
И никак я понять не умею,
В голове ли, в ушах ли звенит.
Ну что там Майков, ловко заглянувший однажды девушке «под снуровку», в сравнении с этим идеально выраженным пластически (и, соответственно, идеально чистым) ожиданием физической любви.
Другое стихотворение Фета, справедливо поставленное П. И. Чайковским «наравне с самым высшим, что только есть высокого в искусстве».
На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал.
Земля, как смутный сон немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис…
Простые слова, ясная картина. Человек лежит на спине и смотрит вверх, как любой из нас неоднократно делал… Великое стихотворение, в котором дана потрясающая картина перевернутого звездного неба, в котором идеально выражена связь между человеком и небом, их тайное друг к другу влечение. И это южное сено!.. По сути дела, на наших глазах совершается брак между небесами и человеком – то, что будет длиться, «пока смерть их не разлучит»… Но как раз у смерти-то нет никакой возможности этих влюбленных разлучить. Они, знаешь, бессмертны.
И последнее стихотворение Фета, о котором я хочу сегодня вспомнить, – написанное в 1857 году стихотворение «Был чудный майский день в Москве…»
О Москве мало хорошего написал я в своем труде. Русская книжная поэзия, которой мы на этих чтениях занимаемся, от самого начала (Ломоносов, Тредиаковский, Сумароков) и до последнего даже времени (Рубцов, Бродский, Олег Григорьев, Иван Дорофеев, Николай Ильин) была произращением более или менее петербургским. Конечно, был особый московско-питерский отпечаток в судьбе многих русских поэтов (Пушкин и Тютчев, родившиеся в Москве, но жившие в Петербурге и здесь достигшие полной зрелости в творчестве своем; Баратынский и Языков, жившие более или менее в притравливающей их, изрывающей под ними сокрытый ров Москве, но поэтами ставшие во всецело их ободряющем Петербурге, Вяземский – московский поэт, не любивший Петербурга, но именно в Петербурге написавший лучшие свои стихи, и т. д. и т. п.)
Не станем сегодня этот клубок распутывать. Поговорим про великое стихотворение, написанное чисто московским и только московским поэтом, каковым был Фет:
Был чудный майский день в Москве;
Кресты церквей сверкали,
Вились касатки под окном
И звонко щебетали.
Я под окном сидел, влюблен,
Душой и юн и болен.
Как пчелы, звуки вдалеке
Жужжали с колоколен.
Вдруг звуки стройно, как орган,
Запели в отдаленьи;
Невольно дрогнула душа
При этом стройном пеньи.
Все эти рутинные звуки в майской захолустной Москве 1857 года: щебетанье ласточек, жужжанье дальних колоколен… Стоп! Колокола звонят или перед началом церковной службы или в самом ее конце – при отпевании покойника, например… Что у нас? Конечно, последнее. Юный влюбленный услыхал людей, вышедших из храма, двинувшихся за гробом по извилистым московским улицам и стройно запевших: «Святый Боже…» Конечно, душа его содрогнулась от этого пения.
И шел и рос поющий хор, —
И непонятной силой
В душе сливался лик небес
С безмолвною могилой.
