Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сделаем одно необходимое уточнение. Временный союз Императорской Академии Наук с Надсоном против Случевского и Майкова явился, несомненно, свидетельством болезни русской культуры. Но зато в России 1883 года присутствовали одновременно Майков и Случевский, Фет и Страхов. Это уже признак несокрушимого здоровья.
Случевский – единственный большой поэт, образовавшийся на диком поле российского искусства 80-90-х годов. Его творчество – главный проблеск в той порче, которая совсем было уничтожила русскую поэзию.
Прежде чем начать разговор об этом удивительном поэте, обсудим череду современных Случевскому поэтов 1860-1890-х годов, в чьем творчестве тоже случались по временам проблески, но которые принадлежали по преимуществу к ведомству порчи.
Будем, как мы уже делали на третьем чтении, рассматривать поэтов того времени, заслуживающих внимания, поочередно и бессистемно.
Экзотический грек Щербина. Приобрел всероссийскую славу антологическими стихотворениями, в наш век безнадежно увядшими.
Но на рубеже 40-50-х годов именно такая поэзия находилась на гребне российской интеллектуальной моды. Сам Дружинин восхищался антологическими стихотворениями Щербины и энергично восклицал: «Господин Щербина – поэт замечательный».
Правду сказать, сегодня от всех древнегреческих (равно как и от новогреческих) мелодий Щербины остались в актуальной русской культуре лишь несколько пародий Козьмы Пруткова: «Зоя! нам никто не внемлет! //Зоя, дай себя обнять!..», «Разорваки соврала!..» и т. п.
«Новогреческие мелодии» Щербины, упомянутые мною выше, особенно плачевны.
Бесспорно, в русском национальном характере есть сострадание к братьям нашим меньшим, есть сочувствие к порабощенным народам (особенно если народы эти – православные), но, конечно же, поэзия, которая вызывается к жизни подобным сочувствием, преходяща – она именно что имеет начало и имеет конец.
Начало известно. Алексей Орлов ведет свою флотилию к Архипелагу, Скобелев штурмует Плевну; проливаются моря русской крови… Конец тем более понятен. Освобожденные от чужеземного ига греки, болгары и прочие цыгане-молдаване, воскреснув к исторический жизни, торопливо вступают в военные союзы, которые громоздит против России передовой Запад. По ходу бывшие братья торопливо проговаривают: «Всю эту кровь русские империалисты пролили для того, чтобы поработить нас. Но мы не так глупы! Мы выбираем свободу».
Сочувствие к бывшим братьям испаряется, следом испаряется и вызванная былым сочувствием поэзия. В общем, мы сознаем лишний раз, что Зоя нам не внемлет и что Разорваки соврала.
Щербина намного интереснее как сатирик. Довольно яркая эта его сатирическая поэзия: жгучая, остервенело-кусачая.
Начиная с середины 1850-х годов, две силы испытывают Россию на разрыв: революция и реакция. Щербина-сатирик необычен тем, что на обе силы набрасывается одинаково оголтело. Он против всего в России сатирик.
Приятно, с одной стороны, когда Щербина пишет про Нового поэта (т. е. про И. И. Панаева): «Панашка, публичная девка российской словесности», или, обращаясь к российским нигилистам, пишет в канун Петербургских пожаров: «Нигилисты вы тупые…» или говорит про В. С. Курочкина в 1863 году, на пике его могущества и славы, что Курочкин-переводчик «на щукинские нравы Беранже переложил» («щукинские нравы» здесь – нравы Щукинского рынка в Петербурге).
Или такие еще слова Щербины, обращенные к кружку московских западников, собиравшихся в салоне Евгении Тур на улице Швивая Горка, можно вспомнить:
Монтаньяры Вшивой Горки!
«Красный цвет лишь дурню мил!..»
Неприятно, с другой стороны, когда Щербина в своих стихах глумится над Аполлоном Григорьевым, называет «отвратительной гнидой» Александра Николаевича Островского или пишет про Аполлона Майкова: «Белье так редко он менял, //Но часто убежденья».
Или такое еще стихотворение посвятил Майкову Щербина:
Ты гимны воспевал «откинутой коляске»,
Лбу медному кадил и льстил ты медной каске;
Стремленье к вольности, гражданскую борьбу
Ты гнусно порицал, как немец Коцебу.
Смысл эпиграммы в том, что гнусного немца Коцебу зарезал кинжалом доблестный студент Занд. Той же участи желает Щербина и Майкову… Но Щербина отчетливо сознает, что в отсталой России не народились еще студенты Занды, способные совершать на должном уровне «гражданскую борьбу».
Я недаром назвал Щербину «экзотическим» греком. Натуральные греческие аристократы имелись в роду у Катенина, у Петра Астафьева – это обстоятельство скорее обостряло и подчеркивало их великорусский патриотизм. Щербина имел в роду по линии матери одну прабабушку-гречанку (никакую не аристократку); вообще же Щербина был малоросс. Именно на территории современной Украины прошли детство поэта и лучшая пора его молодости.
И конечно, мирочувствие поэта Щербины – мирочувствие насквозь и сплошь украинское. Глупо спрашивать, что он больше любит: революцию или реакцию? Правильный вопрос: что он больше всего не любит? Не любит Щербина Россию. Он поэт «за всë хорошее в мире», за всë цивилизованным миром одобренное: за революцию (если она – Французская) и за консерватизм (если он английский), за гражданскую борьбу (если она совершается в Германии), за Древнюю и Новую Грецию… Он поэт за всë хорошее в мире – помимо России. Потому что в России, как внятно любому просвещенному украинскому уму, ничего хорошего нет. Все славянофилы в России – отвратительные гниды. Все западники в России – редкостные уроды, потому что они – русские. Во всем мире нигилисты умные, только в России они становятся тупыми. Замечательные парижские монтаньяры делаются только в Москве отвратительными и вшивыми. И только в Петербурге поэт, закупающий снедь на Щукинском рынке, дерзает прикасаться своими лапами, запачканными корюшкой, к бессмертному блистательному Беранже! Постыдился бы урод прикасаться к европейским ценностям, знал бы урод свое место…
Ну и так далее.
Бесконечно скучно разбираться в прихотливых извивах гордого малороссийского ума. Оставим это занятие специалистам.
И расстанемся с поэтом Щербиной, моим украинским тезкой, приняв к сведению его курьезное творчество – раннее предчувствие «революции гiдности» в русской поэзии.
Коренной русак Никитин. Его сближают обычно с Кольцовым, поскольку оба поэта – уроженцы Воронежа, блестяще одаренные, реально заеденные средой.
Хотя, если приглядеться, мало в их судьбах общего. Никитин – единственный сын богатого купца – успел получить на заре жизни вполне приличное образование. И если Кольцов вынужден был в своем стихосложении изобретать постоянно велосипеды (и что-то такое истинно самобытное, чисто кольцовское, в результате изобрел), то Никитин, недурно владея с самого начала стихотворной формой, только искал свой собственный,
