Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, это спорное предположение. Но ведь очевидно, что Плещеев, сочинявший весь свой век казенные либеральные оды («И средь пустыни снеговой // Лачужки темные мелькали, // Где труд боролся с нищетой, // Где люди радости не знали»; «Жаль мне тех, чья гибнет сила // Под гнетущим игом зла»; «Без надежд и ожиданий // Мы встречаем Новый год. // Знаем мы: людских страданий, // Жгучих слез он не уймет; // И не лучше будет житься // Людям с честною душой» и т. д.), умел совсем по-другому писать, рожден был для чего-то другого.
Кроме прекрасных детских стихов, остались от Плещеева два совершенно бесподобных перевода из М. Гартмана: «Капля дождевая //Говорит другим…» и «Ни слова, о друг мой, ни вздоха…»
Остались милые пейзажные зарисовки, среди которых особое место занимает хрестоматийный текст:
Скучная картина!
Тучи без конца,
Дождик так и льется,
Лужи у крыльца…
………………………….
Что ты рано в гости,
Осень, к нам пришла?
Еще просит сердце
Света и тепла!
Вот невозможно встречать в Петербурге приход очередной унылой осени – и не вспоминать эти стихи! Мне во всяком случае ни разу не удавалось.
(Да и другие времена года петербургский поэт Плещеев описывал по временам очень неплохо:
Уж тает снег, бегут ручьи,
В окно повеяло весною…)
И не будем забывать о том, что Плещеев первым разглядел будущего Антона Павловича Чехова в резвом Антоше Чехонте и реально помог Чехову обрести себя в литературе.
В общем ясно, что Плещеев обладал большим творческим потенциалом. Может быть даже громадным.
Да что проку во всех этих потенциалах?
Алексей Жемчужников тоже ведь приложил в юности руку к созданию «Фантазии», в зрелые годы написал «Журавлей»… То есть Алексей Жемчужников в принципе способен был к серьезному художественному творчеству, имел для этого необходимые способности. Но он другую дорогу в искусстве выбрал, к иному деланию прилепился душой.
Никитин писал про одного из обаятельнейших своих героев: «Его отрада – в Божий храм ходить». Отрадой Жемчужникова сделалось в зрелые годы сочинение оппозиционных стихов: «Все в бедной отчизне //Преступно иль глупо…» – и тому подобных творений. Протестные настроения, вполне безопасные в российской реальности 1855–1917 годов, окрыляли Жемчужникова. Ими он глушил себя столь же успешно, сколь успешно простой русский идеалист, лишенный поэтического дара, глушит себя водкой. «Как трудно, как опасно противостоять жрецам Ваала. Но я осмелился! Я справился!»
Так и Плещеев, несомненно, полагал своим главным вкладом в сокровищницу русской культуры пустозвонный текст «Вперед без страха и сомненья…»
На протяжении десятилетий наш поэт, встряхивая седой гривой, читал с эстрады (тогда еще были в моде литературные вечера) эти свои «вперед без страха»:
Пусть нам звездою путеводной
Святая истина горит;
И верьте, голос благородный
Не даром в мире прозвучит!
И не надоедало человеку…
Примечательно, что некий либеральный бог (есть ведь и у либералов свой бог) отменно благосклонно отнесся к Плещееву, присудив ему перед концом главную свою награду.
Я говорю сейчас не про маленькую человеческую радость, которую Плещеев испытывал, в тысячу первый раз произнося с эстрады: «Вперед без страха и сомненья». Я говорю про высшую либеральную награду, которой он неожиданно сподобился на старости лет.
Удивительный перелом произошел в жизни Плещеева в 1890 году! 65-летний поэт, постоянно нуждавшийся в денежных средствах и сильно жизнью зашуганный, получил вдруг огромное наследство.
Нетрудно догадаться, как повел себя в этой нестандартной ситуации поэт Плещеев. От темных лачуг, где люди радости не знали, он немедленно устремился со всеми чадами и домочадцами к светлым чертогам Франции. Без страха и сомненья! Вперед! В Париж и в Ниццу! Отдельным людям с честною душой станет теперь житься намного веселее! Заслужили! А те люди в России, чья гибнет сила под гнетущим игом зла, – ну, они сами отчасти виноваты в своих злоключениях. Зачем остаются в стране, где лужи у крыльца, где без надежд и ожиданий все встречают Новый год, где хорошего ничего нет и никогда не было? Зачем не уезжают?
Три года спустя высшая либеральная радость, на ту пору известная, – радость жить и умереть в Париже, – нашего поэта постигла. То есть он действительно умер в 1893 году в Париже. Повезло человеку! И разве же он, талантливый, честный и незаконно репрессированный, этого не заслужил?
В том-то и горе, что заслужил.
В Евангелии от Матфея есть короткое и страшное сообщение о людях, которые при жизни «уже получают награду свою». Боюсь, что и наш герой, присягнувший в начале песенного пути кромешному богу либералов и ни разу присяге не изменивший, успевший получить под самый конец жизни все то, чего ему от жизни хотелось и все то, что ему от жизни причиталось, – оформил тем самым полный расчет с Богом Живым.
Хотелось бы ошибиться.
Этнический немец Мей, убитый слишком рано (в сорок лет) национальным русским напитком.
Виртуозный легконогий поэт, вовсе не запятнанный революционными вожделениями. Поэт, получивший феноменальную начальную филологическую подготовку, вращавшийся с юных лет среди крупнейших художников и мыслителей России (Островский, Аполлон Григорьев) и бывший с ними – одной компанией. Красивый мужчина, милый и скромный человек. Человек, который любил жизнь и верил в Бога.
Отчего же я, разбирая поочередно поэтов, причастных к области мрака, отнес к их числу и солнечного лицеиста Мея? С ним-то что не так? Какую связь можно усмотреть между Львом Александровичем Меем и Гражданской войной в России, начавшейся через пятьдесят пять лет после его кончины?
С Гражданской войной в России Лев Александрович, разумеется, никак не связан, но он связан, на мой взгляд, с новыми течениями в искусстве, которыми революции обычно предваряются. Постараемся разобраться с этими связями.
Но будет трудно, предупреждаю.
Начнем издалека.
Анна Ахматова, прочитав на заре хрущёвской оттепели сенсационную в ту пору поэму Твардовского «За далью – даль», заметила желчно: «Он воображает, будто можно написать поэму обыкновенными кубиками. Да ими шестнадцать строк напишешь, не
