Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Поэзия без техники не существует», провозглашает Ахматова.
В той же книге (вы заметили, наверное, что я цитирую «Записки об Анне Ахматовой») Лидия Чуковская заводит разговор о поэтах, которые ей представляются достойными, но второстепенными («при великолепных стихах, рядом провалы в немощь, в безвкусицу»), самонадеянно начинает судить-рядить «о Фете, Полонском и Случевском».
Ахматова откликается: «Да, у всех у них были дивные стихи – избранные, немногие, но самого высокого класса. Кажется, только у Мея нельзя разыскать ни единой строчки».
Тут есть очевидная нестыковка.
Поэтическая техника не у одного Твардовского хромала. Некрасов тоже опирался на общеупотребительную строфику, орудовал нехитрыми двусложными размерами (да и более благородные стиховые размеры – анапест, дактиль – делались в его аранжировке нехитрыми); Некрасов тоже «писал кубиками».
Но почему-то Ахматова, относясь более чем благосклонно к поэзии Некрасова, сурово судит Твардовского, такого же, как и Некрасов, «кубиста», и вовсе отказывает в звании поэта Мею («ни единой строчки»), который кубиками никогда не писал, у которого с техникой был порядок полный.
Странно.
Получается, что пышные разговоры Ахматовой о поэтической технике мало что значат. Получается, что поэзия без техники существует.
А чем могут быть интересны и важны стихи, написанные, с технической стороны, слабо? Только темой.
Нетехничный поэт Некрасов размышлял постоянно о крупных темах (о скорби народной, которой переполнилась наша земля, о Грише Добросклонове, призванном исцелить скорбь, о Николае Добролюбове, светильнике разума и о великом Чернышевском, напомнившем кому следует о Христе), виртуозный технарь Мей разрабатывал постоянно темы мелкие.
То он вспомнит о соседке по даче, когда-то пробудившей в сердце поэта первую робкую влюбленность:
Знаешь ли, Юленька, что мне недавно приснилося?..
Будто живется опять мне, как смолоду жилося;
Будто мне на сердце веет бывалыми вëснами:
Просекой, дачкой, подснежником, хмурыми соснами,
Талыми зорьками, пеночкой, Невкой, березами,
Нашими детскими… нет! – уж не детскими грезами!
Нет!.. уже что-то тревожно в груди колотилося…
Знаешь ли, Юленька?.. глупо!.. а все же приснилося… —
а то оплачет в стихах околевшего пса:
Ты непородист был, нескладен и невзрачен,
И постоянно зол, и постоянно мрачен;
Не гладила тебя почти ничья рука, —
И только иногда приятель-забияка
Мне скажет, над тобой глумяся свысока:
«Какая у тебя противная собака!»
Потому-то на бесстрастном безмене истории поэт Некрасов перевесил поэта Мея. Стал более значительным художником. Стал классиком русской поэзии.
К сожалению, всю эту стройную теорию, обосновывающую торжество крупнотемья над мелкотемьем, портит одно обстоятельство. Вполне очевидно, что Мей не только технически, но и тематически Некрасова превосходит. Тема о первой любви художника или о собаке, умершей у ног хозяина-рапсода (вспомним минуту возвращения Одиссея в родной дом после 20-летней отлучки), заведомо важнее тем о «народном заступнике», об «огороднике лихом» и о тому подобных, не существующих в живой природе, лицах.
Смешно говорить про мелкотемье поэта Мея – человека, по-настоящему крупного и по-настоящему ученого, знавшего восемь иностранных языков, разрабатывавшего самые сложные стиховые размеры (диковинную средневековую секстину, например), сочинявшего стихотворные драмы из времен Нерона и Ивана Грозного, где историческая часть находилась неизменно на очень высоком уровне!
Среди исторических его полотен выделим небольшую поэму «Цветы», настолько восхитившую Ап. Григорьева своей объективностью («какое-то ироническое спокойствие, даже холодность, или, лучше, выдержанность в рисовке»), что великий критик недрогнувшей рукой поставил Мея (как исторического живописца) выше Лермонтова! Опытный критический взгляд Аполлона Григорьева обнаружил, что Нерон и Поппея изображены у Мея правдивее, чем купец Калашников или царица Тамара у Лермонтова (то есть Нерон и Поппея, описанные Меем, отсылают читателя к Нерону и Поппее, а купец Калашников, описанный Лермонтовым, отсылает читателя к самому Лермонтову, а не к какому бы то ни было купцу, жившему в Москве XVI столетия).
Вспомним еще прелестную миниатюру «Кесарь Клавдий и Агриппина», попутно удивившись тому, как ненатужно и остро проявлялась в оригинальном художественном творчестве Мея его солидная ученость:
Голоден кесарь… «Да что ж вы, рабы!
Скоро ли будут готовы грибы?»
Скоро: сама Агриппина готовит…
Повар, что Гебу, ее славословит.
Прямо в собранье бессмертных богов
Явится Клавдий, покушав грибов…
В «Московитянине» М. П. Погодина наш герой возглавляет с 1850-го года сразу два отдела (русской словесности и иностранной литературы), входит в знаменитую «молодую редакцию» журнала… Впоследствии делается соредактором (вместе с Ап. Григорьевым и Полонским) неплохого тоже журнала «Русское слово».
Но «Русское слово» не так значительно, как значителен воздвигшийся в самой сердцевине российского XIX века «Московитянин».
Скажу прямо: был в России «пушкинский круг», была в России «молодая редакция» журнала «Московитянин», а с тех пор ничего близко похожего на два этих блистательных содружества молодых талантов в России не наблюдалось.
Скажу еще, что в «молодой редакции» Мей занимал такое же приблизительно место, какое занимал в пушкинском кругу Дельвиг.
Конечно, имелись между двумя поэтами важные различия (главное из них заключается в том, что Мей в «молодой редакции» не знал своего Пушкина, был без Пушкина Дельвиг), но имелось между ними и немаловажное сходство.
Милота, человечность, детская резвость ног, которую теряют обычно мужчины, достигшие зрелого возраста, какая-то сказочная безалаберность – все это сближает Мея с Дельвигом (ну и пристрастие к алкоголю, без какового пристрастия, что бы ни думал о том минздрав, само понятие «человечность» делается иногда прямолинейным и скучным).
Дельвиг не был особенно учен, но неукоснительно (и далеко не безуспешно) стилизовал свои труды под ученость. Мей, при всей своей очевидной учености (восемь языков! древнееврейский и древнегреческий в том числе!), был таким же в точности, как Дельвиг, расхлябанным субъектом. Оба эти поэта были – богема. А без настоящей богемы искусство в стране существовать не может.
Самый крупный (потенциально) художник ничего в искусстве не добьется и как художник зачахнет, если не повстречает в молодости двух-трех представителей богемы, которые привьют ему особый взгляд на мир, согласно которому на все в этой жизни можно наплевать (на карьеру, на семью, на здоровье, на саму жизнь) и только к искусству следует относиться серьезно.
Придуманный Бродским тиран, который сумел покончить с мировой культурой, всего-навсего пересажав
