Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Ты жила и погибла тедескою

И тедескою стала навек,

Чтоб в тебе, под воскреснувшей фрескою,

Вечность духа прозрел человек.

Как вам кажется, это хорошо или это плохо?

«Ну, это необычно, – заметит осторожный читатель. – Так звучно, так раскованно… Правда, в позапрошлом веке написано? А похоже, знаете, на Вознесенского, на Беллу Ахмадулину…»

Именно! Именно на Ахмадулину! И как странно сознавать, что столь яркий образец советской эстрадной поэзии, каким является «Плясунья», мог быть сочинен уже в 1859 году.

На девятом чтении мы вспоминали веское суждение Адамовича о Баратынском: «Нет стихов более напряженных, более зрелых, нет ни у кого столь полного соответствия между внутренней жизнью и ее словесным выражением <…> После его стихов все остальные, без всяких исключений, кажутся легковесными, поверхностными».

Тут есть тонкий момент, который необходимо продумать до конца. В самом деле, даже стихи Пушкина, после стихов Баратынского, могут показаться на минуту «легковесными, поверхностными». Но они не таковы. Адамович опускает одну характерную мелочь: в пушкинском творчестве осуществлялось такое же в точности «полное соответствие между внутренней жизнью и ее словесным выражением», как и у Баратынского в лучших его стихотворениях. Конечно, у Пушкина была своя – не такая, как у Баратынского – внутренняя жизнь. Ведь «внутренняя жизнь» человека, если назвать ее по-другому, если проще ее назвать и одним словом, это душа. А человечьи души – они все разные, двух одинаковых не бывает. При этом они все равноценны. Или, что одно и то же, все человеческие души одинаково бесценны.

Человеческая душа, точно запечатленная в слове, просто не может быть лучше или хуже («легковесней» или «тяжеловесней») другой человеческой души, точно запечатленной в слове.

Возвратившись же к стихотворению Мея «Плясунья» обнаруживаешь в нем полное несоответствие между внутренней жизнью Мея и ее словесным выражением. Обнаруживаешь редкое даже в наш век пустозвонство. Правду сказать, внутренняя жизнь поэта в данном стихотворении не выражена совсем.

Рассмотрим по диагонали эту «Плясунью».

Первая строфа – сносная. Более чем. Мы вместе с Меем глядим на танцовщицу, изображенную на знаменитой помпейской мозаике, и радуемся тому, что видим.

Содержание второй строфы: танцовщица бешено пляшет (при этом тимпан в ее руке по непонятной причине «замирает», хотя даже коса на затылке продолжает двигаться), призывно откидывается назад, – и через прозрачную ткань становится виден ее животик.

В третьей строфе Мей называет бешеную картину, описанную в предыдущей строфе, «красой величавою» и сообщает, что это зрелище облило его душу «такой же горячею лавою», как горяча была лава (наверное, все-таки там был вулканический пепел?), убившая танцовщицу 24 августа 79 года.

В предельно темной следующей строфе («Но не сила Везувия знойная // Призвала тебя к жизни…») речь просто идет о том, что погибшая танцовщица была иноземкой, что она не в Италии родилась.

В последней строфе открывается, что танцовщица была тедеской (т. е. германкой, немкой), после чего звучат два мощных заключительных аккорда, достойно венчающих стихотворение «Плясунья». Мей замечает, что хорошая танцовщица, бывшая немкой при жизни, остается немкой навек (плохая же танцовщица-немка после смерти становится, вероятно, навек итальянкой?), а потом сообщает, что человек, взглянувший раз на ее, тедески, мозаичное изображение, способен прозреть в ней, под воскреснувшей (то есть расчищенной, отреставрированной) фреской, вечность духа.

Поскольку сам поэт, разглядевший фреску детально еще во второй строфе стихотворения, прозрел в несчастной молодой артистке лишь просвечивающий сквозь рубашку живот, то «вечность духа» (вообще-то несомненная, как несомненна маслянистость масла) в этом именно сочинении становится проблематичной.

Сознаю, что многим не понравится резкость, которую я проявил только что при разборе стихотворения «Плясунья». Но будьте же справедливы. В этой книге я очень редко говорю о недостатках, о слабостях, об огрехах – я именно что пытаюсь сосредоточиться на удачах, на достижениях.

И если бы Мей написал целых полсотни откровенно слабых стихотворений, то, конечно, я обошел бы их вниманием, как обходил до сих пор стороной неудачные стихи других поэтов…

Но в том-то и дело, что стихотворение «Плясунья» совсем не слабое. Для определенных целей (для исполнения с эстрады, скажем) оно просто превосходное!

Звуки льются, напряжение слушателей нарастает. Погибшая танцовщица покидает спалённую стену и мчится по воздуху… Ничего, что контуры размыты – есть драйв! Вознесенский рукоплещет. Ахмадулина отдыхает.

Мей решает в данном стихотворении узкоспециальную и довольно сложную задачу – задачу звучать так, как звучали до него в русской поэзии Пушкин и Жуковский, Баратынский и Лермонтов, Тютчев и Фет. Но, поскольку внутренняя жизнь Мея не имеет высоких качеств, которые могли бы обеспечить желаемое яркое звучание, Мей начинает свою внутреннюю жизнь сочинять. Начинает, как та лягушка у Эзопа, завидевшая быка и позавидовавшая его размерам, «надувать дряблую кожу». Начинает врать про вулканическую лаву, обжегшую душу поэта («такая вот у меня сила сочувствия к погибшей древней артистке; уж так-то я люблю античную пляску!»), начинает прозревать вечность духа в самых неподходящих местах. Умный человек начинает писать заведомую бессмыслицу лишь потому, что она хорошо звучит.

Поэту кажется, что он являет миру новые грани своего несомненного дарования; поэту кажется, что он сам мчится по воздуху. В действительности поэт пятится задом. Жертвует смыслом, чтобы «петь примерно как Пушкин». Но Пушкин-то ни одной строчкой своего творчества от смысла не отступил. Даром что звучал всегда божественно…

У позднего Заболоцкого есть стихотворение:

Любопытно, забавно и тонко:

Стих, почти не похожий на стих.

Бормотанье сверчка и ребенка

В совершенстве писатель постиг.

И в бессмыслице скомканной речи

Изощренность известная есть.

Но возможно ль мечты человечьи

В жертву этим забавам принесть?

И возможно ли русское слово

Превратить в щебетанье щегла,

Чтобы смысла живая основа

Сквозь него прозвучать не могла?

Нет, поэзия ставит преграды

Нашим выдумкам…

Обращенные к Мандельштаму, эти стихи и к Мею имеют самое непосредственное отношение. Но если Мандельштама стихотворение Заболоцкого унижает (что вызывает по временам яростный отпор со стороны почитателей Осипа Эмильевича), то Мея оно скорее возвышает.

Мей не всегда ведь занимался выдумками, не всегда замахивался на вечность духа. Чаще он брал небольшие темы (находившие при этом реальные соответствия и созвучия во внутреннем мире поэта) и обрабатывал их не без виртуозности. Бормотанье сверчка и ребенка, изощренность скомканной речи – все эти любопытные и забавные вещи в поэзии Мея несомненно присутствуют.

Не так все плохо закончилось для Мея как для поэта.