Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Русское декадентство – роковая сила, вобравшая в себя задолго до Февраля две линии в искусстве, о которых говорит Бродский в «Мексиканском дивертисменте» и которые не только Бродскому, но и любому нормальному человеку представляются несовместимыми, противоположными.

Однако Гегель знал, что противоположности сходятся. И Гераклит заметил некогда, что Дионис (жизнь на кураже, залихватская жизнь) и Гадес (смерть, ад) одно и то же.

В мировом пространстве есть точка, в которой жрецы «чистого искусства» и адепты «гражданской позы» срастаются. Всмотревшись в эту точку, видишь ясно, что Добролюбов и Тургенев – одно и то же. Что нюхать розы и принимать гражданскую позу одинаково неприлично или, выражаясь точнее, одинаково недостаточно.

Такой точкой и является декадентство.

Без противоестественного объединения чужеродных начал, декадентство в России никогда не одолело бы суконных реалистов. Потому только и смогли победить декаденты, что в них самих присутствовало необходимое и достаточное (для удовлетворения законных требований рынка) количество сукна.

Современный исследователь Г. Обратин напечатал недавно слова, не привлекшие к себе, увы, общего внимания: «Только “отбросы декадентства” (Городецкий) ориентировались на твердые строфические формы. Столпы декадентства тянулись к разговорной демократической стилистике Н. Некрасова и к народнической поэзии, связанной с общеупотребительной строфикой».

Это очень важно! «Столпы декадентства» реально опирались на Некрасова и на Трефолева. Отсюда их влияние, отсюда их вызывающие оторопь тиражи и доходы.

Но, захватив рынок с помощью «демократической стилистики» и «общеупотребительной строфики», столпы российского декадентства успешно впари-вали читающей публике свой товар: презрение к ближнему и культ чистого искусства.

Символизм пришел в Россию из Франции. Это неудивительно. На протяжении двух-трех веков российский обыватель взирал на Францию с обожанием; любая французская мода с небольшой временной задержкой (Стендаль в «Красном и черном», говорит, помнится, о тридцатилетней задержке) становилась модой российской.

Но строфика французского символизма, заметите вы, не была никогда общеупотребительной. Она была сложной и изысканной. Разве это не так? Какой-то странной получилась пересадка французского символизма на российскую почву.

Какой получилась, такой и получилась. Старались. Хотели, как лучше. Но получилось так, как и получается всегда у людей, взваливших на свои плечи чужую ношу: получилось натужно. В русском декадентстве, с самых первых его шагов, присутствуют одновременно такие начала, которые враждуют между собой, которым в одной лодке находиться неудобно: эстетизм и народничество, покушения на экзотическую строфику и постоянные провалы в строфику банальную; презренье к ближнему, не способному на должном уровне обсудить с декадентом вопрос о «предельном символе», и повальные среди русских модернистов революционные вожделения («народ же страдает же!!»); отвращение от жизни и к ней безумная любовь; Некрасов и Малларме, сросшиеся воедино.

Одним словом, кентавр. Четвероногое чудище с человеческим лицом, ковыляющее по необозримой зеленой равнине, и является, в значительной степени, олицетворением русского декадентства, его, с позволения сказать, иконой.

Среди столпов русского модернизма один Иннокентий Анненский выглядит со стороны более или менее человеком.

В силу уникальности личных качеств (всеобъемлющая образованность на уровне лучших европейских образцов того времени и, одновременно, наследственное, всосанное с молоком матери народничество), Анненский сумел кое-как слепить из Некрасова и Малларме двуногое существо. Все-таки у него получился не кентавр. Получился скорее человек, хоть и обладающий отдельными лошадиными качествами.

Поэтому Анненский и пророс в будущее русской поэзии, оказав колоссальное влияние на акмеистов и на их последователей. Кондовые же декаденты остались в истории русской поэзии без потомства.

Но об Анненском мы будем говорить на одном из следующих чтений.

А пока что возвратимся к Мею, дабы завершить наконец наш сумбурный разговор об этом поэте.

Будет по-прежнему непросто.

Итак, мы обвинили Мея в сознательной связи с новыми течениями в искусстве. Параллельно мы заговорили (впервые на этих чтениях) о декадентстве, приписав ему некую злую и разрушительную силу.

Остается только связать Мея с декадентством. Возможно ли это?

Я попытаюсь.

Как и у марксизма, у русского декадентства «три источника, три составные части». Во-первых, эстетизм, презренье к ближнему и тесно с ними связанное богоборчество: претензия называться самому Богом, творящим из пустоты. Во-вторых, потрафление вкусам толпы, прочная связь с предыдущей интеллектуальной модой (для России это народничество), умение ловко впарить самый изысканный (якобы изысканный) товар самому массовому покупателю. Наконец, твердая ориентация на лучшие образцы мирового искусства (действительно лучшие, лучшие без обмана), каковая ориентация, при средних способностях, доставшихся от Бога «столпам декадентства», приводила их постоянно к жульничеству в литературной работе. Брюсов и Мережковский, по уровню своего таланта, просто не могли писать в ту силу, в какую писали Пушкин и Достоевский. Но у них хватало литературного вкуса, чтобы понять, насколько значимо, насколько великолепно творчество Пушкина и Достоевского. У них хватало ума, чтобы изучить творчество Пушкина и Достоевского досконально, чтобы постичь его глубоко. И у них хватало наглости на то, чтобы стилизовать свои поделки под творения Пушкина и Достоевского. «Пою, как Пушкин (почти)». «Пишу, как Достоевский (почти)». Постоянное стремление занять чужое место, захватить чужую высоту и, тесно связанное с этим стремлением, постоянное перемещение в пространстве на цыпочках, на котурнах, на ходулях – характерная тоже черта декадентства.

(Чехов назвал однажды наших декадентов «жуликами». А как по-другому назвать людей, которые зарятся на чужое? Жулики и есть.)

Что с Меем?

Наш поэт предан был Церкви и, имея известную слабость, строил свои отношения с Богом в целом правильно:

Нет предела стремлению жадному…

Нет исхода труду безуспешному…

Нет конца и пути безотрадному…

Боже, милостив буди мне грешному, —

написал он перед самым концом безотрадного пути.

Потрафлять вкусам толпы Мей неспособен был органически, почему и прожил свою короткую жизнь в большой бедности.

Но вот халтурить в стихах, стилизовать свои труды под чужие высокие образцы Мей научился задолго до Брюсова.

Приведу для примера стихотворение «Плясунья» – не лучшее у Мея, но и не худшее его стихотворение.

Окрыленная пляской без роздыху,

Закаленная в серном огне,

Ты, помпеянка, мчишься по воздуху,

Не по этой спаленной стене.

Опрозрачила ткань паутинная

Твой призывно откинутый стан;

Ветром пашет коса твоя длинная,

И в руке замирает тимпан.

Пред твоею красой величавою

Без речей и без звуков уста,

И такой же горячею лавою,

Как и ты, вся душа облита.

Но не сила Везувия знойная

Призвала тебя к жизни – легка

И чиста, ты несешься, спокойная,

Как отчизны твоей облака.