Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зрей, наше юное племя, говоря короче. Молнии нас осветили…
Но истинный талант, сколько его ни губи, дает по временам странные манифестации и вспышки. Полузадушенный, он живет еще. Или, как труп на весенней реке, он иногда всплывает.
И конечно, совершенно удивительное стихотворение написал за год до смерти Иван Саввич Никитин:
Обличитель чужого разврата,
Проповедник святой чистоты,
Ты, что камень на падшего брата
Поднимаешь, – сойди с высоты!..
Формально обращенный против Некрасова, этот текст отбрасывает странный истребляющий свет и на всю позднюю поэзию Никитина. Чем она лучше некрасовской? «Сойти с высоты»: сойти с той муравьиной кучи, которую накидали своими жвалами Добролюбов и Чернышевский, наш герой не захотел или не смог. Может быть, не успел захотеть?
Уважим в нем несчастия и не созревшие надежды.
Боярин Плещеев, ничуть не менее купеческого сына Никитина одаренный, намного раньше Никитина вступил на путь освободительной борьбы. Знаменитейшее и лучшее (по общему мнению) стихотворение Плещеева написано в 1846 году, когда автору едва-едва исполнилось 20 лет:
Вперед! без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья
Уж в небесах завидел я!
Смелей! Дадим друг другу руки
И вместе двинемся вперед.
И пусть под знаменем науки
Союз наш крепнет и растет.
………………………………………………….
Провозглашать любви ученье
Мы будем нищим, богачам,
И за него снесем гоненье,
Простив безумным палачам!
«Знамя науки», вместо обязательной для революционного демократа «матушки-гильотины», обличает в авторе либерала. О том же свидетельствуют его намерения провозглашать ученье любви богачам и прощать палачей. В «Интернационале» Эжена Потье, написанном намного позже (но ритмически совпадающем с плещеевскими строфами), мы встречаем более резкое отношение ко псам и палачам, каковыми являются, несомненно, все в мире состоятельные люди.
Но у либерала вообще жалкая участь. Вспомним лишний раз замечательную мысль отца Серафима (Роуза) о «двух ступенях нигилистической диалектики». Либерал рождает революционера, как родил Степан Трофимович Верховенский сына Петрушу, но ни один либерал не дождался еще благодарности за факт своего рождения от революционера-сына.
В революционно-демократическом потоке, затопившем российскую периодическую прессу с середины 50-х годов, поэту-либералу Плещееву неудобно было плавать. Разнообразные Салтыковы-Щедрины, рецензировавшие «гражданскую» поэзию Плещеева, ставили ему постоянно невысокие оценки за стиль плавания: три с минусом, два с плюсом…
С точки зрения Щедрина, Плещеев – «честный и искренний», но «скромный» талант, сумевший кое-как, со скрипом, «возвыситься над миром мотыльковым (читай: возвыситься над миром Каролины Павловой. – Н. К.) и перенестись в мир человеческих интересов», но все-таки отмеченный позорным клеймом «отсутствия сознательности и определенности стремлений».
Дмитрий Минаев в 1870 году дает нашему поэту от лица революционной демократии такую характеристику (Плещеев в этих стихах как бы сам про свой жизненный путь рассказывает):
Когда-то, милые друзья,
Среди студенческого пенья
С сознаньем вторил вам и я:
«Вперед без страха и сомненья!»
Я снова петь готов «вперед!»
Иным, грядущим поколеньям,
Но страх в груди моей живет,
И мысль отравлена сомненьем.
Всë это очень забавно. Бесстрашные Щедрин и Минаев за свою жëсткую антиправительственную позицию имели одну только всероссийскую славу и недурные, сопутствующие высшей славе, литературные гонорары. Трусливый Плещеев («страх в груди моей живет») за свои худосочные либеральные фантазии реально пострадал: вляпался в дело Петрашевского, выслушал на Семеновском плацу смертный приговор, замененный здесь же на месте четырьмя годами каторги, замененными здесь же на солдатскую лямку… Это всë очень серьезные и очень страшные вещи!
Плещеев в армии старался от тяжести первоначального рассстрельно-каторжного приговора избавиться, вскарабкаться по служебной лестнице – и в старании своем преуспел… Но все-таки десять лет жизни у Плещеева были более или менее испорчены, более или менее отравлены.
И вот, возвратившись к нормальному человеческому существованию, поэт-либерал, ни на минуту от отступясь от своих убеждений, пытается в новой литературной действительности утвердиться – и снова и снова получает звонкие оплеухи от своих ни разу не репрессированных товарищей по общему казалось бы делу.
В конце восьмого чтения мы уже говорили про странную, но железную логику любого революционного процесса, в котором вчерашние заслуги перед революцией только отягощают твою сегодняшнюю перед ней вину. Отношение Дантона к Мирабо, отношение Робеспьера к Дантону, отношение Троцкого к Милюкову, отношение Сталина к Троцкому – все эти инфернальные отношения проясняют для нас и отношение к поэту Плещееву со стороны Некрасова или Салтыкова-Щедрина.
То есть Некрасову удобно было воспевать в стихах героев «мрачного семилетия», этих ветеранов освободительного движения в России, этих людей, переживших террор… Повстречав же человека, взаправду от правительственного террора 1848–1855 годов пострадавшего (таких людей было примерно 25 единиц на всю 65-миллионную Россию), редактор крупнейшего и влиятельнейшего из всех сеющих революционную заразу периодических изданий, замечает вдруг, что сей уважаемый человек в нашей буче, боевой, кипучей вообще ничего не понимает! Что речи этого человека про «знамя науки» и «прощение» абсолютно несвоевременны. Что он вреден объективно!
И что было бы лучше, если бы такого человека не было совсем.
Среди молний, осветивших путь Никитину, интеллигентный, милый и чуткий Плещеев проковылял кое-как вторую половину жизни. Молнии его пугали! Было ему, ох, неуютно. Но Плещеев как истинный либерал относился к происходящему с пониманием. Зачем эти молнии бьют по своим, зачем они бьют по мне, родовитому и интеллигентному? Затем, очевидно, что я как-то неправильно себя веду, на какие-то полянки, заранее намеченные молниями себе в добычу, неосторожно и неправильно забредаю. Затем, что я виноват кругом. Молнии же по определению неприступны и святы.
Эх, Алексей Николаевич… Имел ведь человек свою скромную часть в области русского слова: сочинял, в частности, стихи для детей, лучше которых у нас не было и до сих пор нет:
Ладно, ладно, детки, дайте только срок,
Будет вам и белка, будет и свисток! —
или:
Домик над рекою,
В окнах огонек,
Светлой полосою
На воду он лег.
В доме не дождутся
С ловли рыбака… —
или:
Ай да Ваня! Хочет в школу,
За букварь да за указку…
Второй Крылов мог бы,
