Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

успевшей при жизни убить Бога в своей душе), но и «Письма о нигилизме» Страхова, в которых до конца объяснена суть нравственного процесса, совершившегося в душе несчастной Бахаревой: «Нигилизм это – грех трансцендентальный, это – грех нечеловеческой гордости, это чудовищное извращение души <…>. Это – безумие соблазнительное и глубокое, потому что под видом доблести дает простор всем страстям человека, позволяет ему быть зверем и считать себя святым. <…> Если мы не отыщем других начал, если не прилепимся к ним всей душой, мы погибнем».

Болезнь, поразившая Россию в канун «великих реформ», обнаружила в марте 2014 года первые признаки оскудения. Зародились надежды, начались в обществе разговоры (возможно, безосновательные) о скором выздоровлении России.

Все ж таки без малого 160 лет страна была больна. В сердцевине полуторавекового кризиса зияет черная дыра гражданской войны, унесшей то ли семь миллионов жизней, то ли двадцать миллионов жизней… Историки по-разному считают.

Каждому понятно, что путь от «Капитанской дочки» и «Медного всадника» к поэме Маяковского «Хорошо», к поэме Багрицкого «Февраль» и к сборнику новелл Бабеля «Конармия», – нехороший путь. И не в том дело, что советские авторы писали намного хуже, чем то было допустимо в России во времена Пушкина. В николаевскую эпоху новые вершины в мировом искусстве – вершины, на которых реально освобождался от земного гнета человеческий дух, – достигались незначительными перестановками в обыденном порядке слов, кропотливыми доработками в строе русского синтаксиса… «Освобождение духа» в эпоху Бабеля-Маяковского осуществлялось по линии насилия, простого как мычание. Вдарить по оробелым из парабеллума; взять вчерашнюю неприступную гимназистку, не снимая сапог. Взирать с удовлетворением на то, как веселый ветер срывает со стены списки расстрелянных и сносит в трубу – нормально! к утру новые списки будут напечатаны; произносить: «Поверите ли, Эдуард Григорьевич, я теперь научился спокойно смотреть на то, как расстреливают людей» (как сказал Багрицкому Бабель, возвратившись в Москву из писательской поездки по районам сплошной коллективизации). Такие именно вещи Маяковские-Бабели искренне полагали новым словом в мировой культуре; на такие именно вещи опираясь, они рассчитывали заработать при жизни «памятник по чину».

Если это не порча, то что тогда называть порчей?

Но раз уж дуновение чумы, о котором загодя предупреждали Достоевский и Страхов, которое воспевали как вселенское благо Маяковский и Бабель, не привело к исчезновению России, а потихоньку сошло на нет, то у нас есть возможность (и даже есть обязанность) взглянуть под другим углом на страшную болезнь.

Можно отметить, например, что, параллельно с плачевным нисхождением русской поэзии от поэмы «Медный всадник» к поэмам «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо», происходило ее возрастание от стихов Алексея Жемчужникова и Надсона к стихам Заболоцкого и Георгия Иванова. Происходил мощный взлет русской эстетической мысли от трудов Чернышевского к трудам Бахтина. Осуществлялся прерывный переход от литературной критики Добролюбова и Писарева к литературной критике Константина Леонтьева, Говорухи-Отрока, Никольского, Недоброво, Гумилева, Адамовича…

Говоря короче, не все было в русской литературе ослепительно хорошо до февральского переворота, и после Февраля не все стало в русской литературе окончательно плохо.

Не будем пока что запутанными проблемами нисхождения-возрастания заниматься. Обратимся к очевидным фактам. Поэзия 80-90-х годов ХIХ века, которой мы станем сегодня по преимуществу заниматься, была особенно нетерпеливым и оголтелым «предчувствием гражданской войны в России».

Безусловно, эта поэзия стала (после поэзии Пушкина, Баратынского, Тютчева, Лермонтова и Фета) падением, помрачением. Но во мраке таились странные семена будущего.

Означим поэтому тему сегодняшнего чтения словами Вяземского (слегка их перефразировав): порча с проблесками.

Царствование Александра III – возможно, лучшее царствование, которое Россия имела за все века своего существования, – было, именно что в плане искусства, противоречивым и спорным царствованием. Взять ту же поэзию. Верховная власть морально поддерживала Фета, Майкова и Полонского, но образованное русское общество, совсем этими реакционными писаками не интересуясь, поддерживало трудовым рублем молодого Надсона, чей единственный стихотворный сборник выдержал двадцать три издания, а на сдачу с рубля – поддерживало престарелого, но прогрессивного Алексея Жемчужникова.

(Замечу в скобках, что двухтомное собрание стихотворений Фета, вышедшее небольшим тиражом в 1863 году, осталось при жизни автора, скончавшегося в 1892 году, нераспроданным.)

Нельзя сказать, что русское образованное общество в царствование Александра III окончательно оглохло и ослепло эстетически. Чехова, скажем, оценили и признали удивительно рано: он уже в 28-летнем возрасте получил полную Пушкинскую премию. В те же годы «юный, но уже блистательный Вл. Соловьев восходил над горизонтом…» (цитирую Бориса Зайцева). Но это общество – оно эстетически полностью расшаталось, сбилось с оси, разбалансировалось.

Например, Случевский, неоднократно свои книги на соискание Пушкинской премии подававший, и половинной премии ни разу не получил. Что примечательно, на Пушкинском конкурсе 1895 года Случевскому отказали в премии на основании отзыва Вл. Соловьева. А на конкурсе 1883 года, на котором Академия рассматривала первые три книги стихотворений Случевского, произошел и вовсе поражающий воображение случай. Литератор В. П. Гаевский, почему-то заседавший в комиссии по присуждению премий, счел возможным 7 октября 1883 года прочесть перед собравшимися академиками статью юноши Надсона, в которой стихи Случевского названы были «жалкими претенциозными виршами», «бессвязным бредом» и «находкой для юмористических журналов». Как замечает современная исследовательница Елена Тахо-Годи, «Гаевский мог прочесть на этом заседании совсем другую рецензию», ибо положительных откликов на поэзию Случевского в русской периодике напечатано было к 1883 году немало. Но прочел эту.

Упившись красноречием Надсона, члены комиссии (пять ученых и три литератора) приступили к баллотировке. Семь голосов было подано против Случевского, один голос – за него.

Согласитесь, что все это выглядит странно. То есть с позиции сегодняшнего дня. Какой-то Гаевский, какие-то либеральные профессора, которых никто сегодня не знает, – безнаказанно кобенились над поэтом, который в России ХХI века ценится исключительно высоко.

Конечно, Случевский – трудный поэт. Совершенно новый, необычный. И я вижу «предчувствие гражданской войны» не в том, что трудному поэту, поэту для немногих, не присудили в 1883 году главную литературную премию России, а в том, как это было проделано.

Единственный положительный отзыв о стихах Случевского дал на конкурсе 1883 года Аполлон Майков, заведомо разбиравшийся в поэзии лучше, чем Надсон, Гаевский и профессор Казанского университета Н. Н. Булич вместе взятые. Но Академия, проигнорировав взвешенное мнение своего 62-летнего члена-корреспондента, сочла возможным прислушаться к риторическим восклицаниям 20-летнего недоучки.

Вот это уже болезнь. Это позиция, которую вкратце можно охарактеризовать следующими словами: «Нам неинтересно суждение этого “знатока”, этого старого дурака Майкова о стихах Случевского. Надоело уже ихнее замшелое “чистое искусство”! Сами мы ничего в стихах не смыслим и мы этим обстоятельством особенно гордимся, потому что мы