Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Лик» в церковнославянском языке – теперешний «хор». Хор небес и безмолвие могилы – острое сочетание.
И шел и рос поющий хор, —
И черною грядою
Тянулся набожно народ
С открытой головою.
В прежней, в настоящей России покойника, где бы он ни был отпет, везли на кладбище через город открыто. Если нужно было – везли по главной городской улице. И реально провожала покойника «черная гряда» людей – группа родных, одетых в траур. К процессии присоединялись встречные люди, одетые легкомысленно и покойного совсем не знавшие, но ощутившие вдруг в душе важный импульс: а следовало бы человека проводить. Полквартала проводить, до следующей улицы проводить, но – проводить человека, который сегодня угодил в положение, в котором мы все окажемся когда-нибудь.
И поющий хор рос.
И миновал поющий хор, —
Его я минул взором,
И гробик розовый прошел
За громогласным хором.
На сцену возвращается поэт! Мы видим теперь не только траурную процессию, но и юного влюбленного больного, сидящего перед окном и обнаруживающего, что хоронят на этот раз ребенка. Младенца. Понимаю, как цинично это прозвучит, но в Европе 1857 года, где на десять рожденных детей умирала во младенчестве добрая половина, было облегчением обнаружить, что очередной проплывающей под окнами твоей наемной квартиры гроб – розовый. Это облегчение невольным образом прорывается в последних двух строфах великого стихотворения:
Струился теплый ветерок,
Покровы колыхая,
И мне казалось, что душа
Парила молодая.
Над гробом шла, шатаясь, мать.
Надгробное рыданье! —
Но мне казалось, что легко
И самое страданье.
Молодому поэту, которому легко дышится, для которого так нетрудно быть одновременно больным и влюбленным, показалось на миг, что и для матери, на которую он смотрит из окна, всë легко: легко хоронить ребенка, легко двигаться и шататься в такт дивному церковному песнопению «Надгробное рыданье творяще песнь»….
«Это возмутительно!» – воскликните вы.
Да нет, это как раз нормально. Стихотворение, которым мы неосторожно занялись, – жанровая сценка. Так принято было писать в рамках большого стиля. «Что вижу, то пою». Великий художник, работавший в этих рамках, использовал большой стиль для того, чтобы лишний раз рассказать правду о человеке. Рассказать правду о себе самом. Эти стихи Фета – о молодости, о ветре в голове… И в то же самое время эти стихи – жанровая сценка, которой прилично было бы носить название «Похороны ребенка в предреформенной Москве».
В общем, это картина Богданова-Бельского, написанная кистью Эдгара Дега.
В воспоминаниях, носящих прозаическое название «Ранние годы моей жизни», Фет со странной откровенностью поведал историю своей первой любви.
«Зимой я познакомился с восемнадцатилетнею гувернанткой моих сестренок, Анюты и Нади. У нее были прекрасные голубые глаза и темно русые волосы, но профиль свежего лица был совершенно неправилен <…>. Внимание наше друг к другу скоро перешло во взаимное влечение. Понятно, что в присутствии отца и матери мы за обеденным или чайным столом старались сохранять полное равнодушие. Но стоило одному из нас случайно поднять взор, чтобы встретить взгляд другого».
Переписывая Фета, трудно остановиться, но, право, нет нужды воспроизводить на этих страницах весь том «Ранних годов…», многократно переизданных и общедоступных.
Приведу только важную для нашего разговора о поэзии развязку печальной истории.
«Люди руководствуются не разумом, но волей. Какой смысл могло представлять наше взаимное с M-lle Б. увлечение, если подумать, что я был 19-летний, от себя не зависящий и плохо учащийся студент второго курса, а между тем дело дошло до взаимного обещания принадлежать друг другу, подразумевая законный брак. <…> Между прочим я был уверен, что имей я возможность напечатать первый свой стихотворный сборник, который обозвал Лирическим Пантеоном, то немедля приобрету громкую славу, и деньги, затраченные на издание, тотчас же вернутся сторицей. Разделяя такое убеждение, Б. при отъезде моем в Москву вручила мне из скудных сбережений своих 300 рублей ассигнациями <…> на издание, долженствовавшее, по нашему мнению, упрочить нашу независимую будущность».
Поздний Фет, написавший «Ранние годы…», смотрит беспощадно на «весь этот невероятный и, по умственной беспомощности, жалкий эпизод» своей жизни.
Но мы можем и даже мы обязаны взглянуть на «жалкий эпизод» под другим углом (для самого Фета естественно закрытом).
Конечно, жаль эту курносую гувернантку, жаль этой любви (вспыхнувшей, неутоленной), жаль трехсот рублей ассигнациями, каковую скромную сумму только и смогла накопить бедная влюбленная девушка.
Но ведь ее трудовые рубли не были растрачены даром. На эти именно деньги издан «Лирический Пантеон» – сборник, в котором очевидным образом явлен был миру новый поэт. Весь Фет, которого мы сегодня знаем и любим, уже присутствует в «Лирическом Пантеоне».
И как странно, что человек, так себя проявивший к 19 годам, не приобрел немедленно громкую славу. Как странно, что деньги, затраченные на издание «Лирического Пантеона», не вернулись тотчас же сторицей.
Вера двух молодых сердец, бьющихся в унисон, – вера в редкий и экстраординарный талант Фета, – была правильной верой, всячески подтвердившейся. Не оправдалась только дополнительная вера двух молодых неопытных людей, – сопутствующая вере в талант, но, по сравнению с ней, второстепенная, – вера в то, что талант подобного размера будет, конечно же, замечен образованными людьми и всячески ими поддержан… Вернувшиеся сторицей триста рублей – это всего-навсего тридцать тысяч тогдашних твердых рублей, которые действительно могли обеспечить бедным влюбленным независимую будущность.
И разве это деньги – тридцать-то тысяч? Такие ли гонорары получают в наши дни мощно татуированные футболисты, тупые юмористы и прочие неисчислимые, как песок морской, рок-музыканты?
Но разве было когда-нибудь иначе? Во времена Нерона, скажем, сегодняшние футболисты и рок-певцы занимались другими вещами (пантомимой по большей части; тоже и на флейте играли), но и тогда они получали огромные деньги даром, но и тогда они были дрянью.
А Фет – истинный поэт, каких в истории земли можно пересчитать на пальцах двух рук и двух ног (и еще два-три пальца останутся при этом не загнутыми). А поэту истинному не достанутся никогда большие деньги, как не достанутся они тому, кто лучше всех кладет душу за други своя или чище всех молится Богу. Большие деньги достаются иным людям – и за иные заслуги.
Прошу понять меня правильно. Я не против больших денег, я не против богатых людей и их богатства. Большие деньги не зло и не добро, большие деньги – инструмент, достаточно редкий. Есть он у
