Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Продолжим, подзарядившись стихами Ильина, прозаический разговор о нашем герое.

Аполлон Григорьев осознал себя поэтом рано. (Не случайно же рука судьбы подбросила ему на заре жизни в товарищи Афанасия Фета, с которым юному Григорьеву пришлось прожить в одной комнате несколько лет.) Именно ради поэзии он ломает в 1844 году свою жизнь: сбегает из дому, переселяется в Петербург, где и издает в 1846 году свой единственный стихотворный сборник. Большинство стихотворений этого сборника – недурные. Заметна, впрочем, зависимость молодого поэта от Лермонтова и от Огарева. Профессиональная критика в лице Белинского встречает григорьевский сборник со сдержанным одобрением. Читающая публика нового стихотворца, как принято у нас сегодня выражаться, «не видит в упор».

Поэту, чья книга провалилась в печати (никем, кроме Белинского, не замечена, никак не продается), трудно найти в себе ресурсы для создания новой стихотворной книги. Тем более что уже в 1847 году Ап. Григорьев пишет первую свою значительную литературно-критическую статью, посвященную последней книге Гоголя. Работая над статьей о «Выбранных местах…», Григорьев обретает «прочное дело жизни»: выбирается на магистральную дорогу в своем творчестве.

Стихи навсегда отступают для него на второй план.

И только два раза в следующей своей жизни Григорьев о поэзии вспоминает – и оба эти случая связаны с новыми (такими же острыми, как и в кризисном 1844 году) переломами через коленку его жизни.

1857 год, когда Григорьев сбегает за границу, спасаясь от всепоглощающей страсти к юной девушке Визард Леониде Яковлевне. Добрых пять лет Аполлон Григорьев преследовал ее своей любовью. Но наш герой был женат (хотя давно уже проживал раздельно с заслуживающей всяческого порицания супругой Лидией); девушка же Визард, по чудовищно отсталым понятиям своего времени, не собиралась становиться чьей бы то ни было наложницей. Ухаживанья Ап. Григорьева не радовали ее в принципе. На двадцать втором году жизни она благополучно выскакивает замуж за холостого мужчину Владыкина – Григорьев же, скрежеща зубами, сбегает в классическую Италию.

Сила неутоленной страсти переплавилась каким-то удивительным образом в силу стихов, составивших цикл «Борьба». На короткое время Ап. Григорьев становится великим поэтом.

Три совершенно оглушительных поэтических шедевра Ап. Григорьев в эти годы совершает.

Стихотворение «Я ее не люблю, не люблю…», которым цикл открывается, есть вольное переложение одного из стихотворений Мицкевича. Польская духовность – она траурная обычно, она принципиально не солнечная, – и русские люди, симпатизирующие польской культуре (признаться, я и сам принадлежу к их числу; у меня и жена – на четверть полька), лишний раз ощутят ее сумрачный колорит в стихах Аполлона Григорьева:

Что мне в них, в простодушных речах

      Тихой девочки с женской улыбкой?

Что в задумчиво-робко смотрящих очах

      Этой тени воздушной и гибкой?

……………………………………………………..

Отчего на прозрачный румянец ланит

Я порою гляжу с непонятною злостью…

Мицкевича и поляков в стихотворном цикле «Борьба» заменяют успешно цыгане; являются рыдающие по Леониде Визард стихи, которые будут существовать ровно столько, сколько существуют в мире Россия и русская речь:

О, говори хоть ты со мной,

      Подруга семиструнная!

Душа полна такой тоской,

      А ночь такая лунная!

И тут же вдогонку обрушивается на наши головы совершенно уже гениальная «Цыганская венгерка»:

Две гитары, зазвенев,

      Жалобно заныли…

Написавши все это, Аполлон Григорьев естественно и равнодушно перестает быть великим поэтом. Страсть изжита, страсть перелилась в стихи, и можно облегченно возвратиться в свою область – в область мысли, которая в конечном счете совершеннее всего в человеке.

Наконец 1862 год, – последний в жизни Григорьева «поэтический взрыв», когда он тащится уныло из Оренбурга (куда залетел годом раньше, надеясь разрешить в этом городе свои жизненные проблемы, в принципе уже неразрешимые) обратно в Петербург и поет лебединую песнь в поэзии: сочиняет поэму «Вверх по Волге».

Правду сказать, и в стихотворном цикле «Борьба» Ап. Григорьев склоняется иногда к «разговорной демократической стилистике Н. Некрасова» (едва-едва в ту пору начинавшейся; возможно, что и сам Н. Некрасов, вырабатывая свой демократический стиль, кое-чему от Аполлона Григорьева подучился):

Вечер душен, ветер воет,

Воет пес дворной;

Сердце ноет, ноет, ноет,

Словно зуб больной, —

в поэме же «Вверх по Волге» Аполлон Григорьев вполне уже бесстыдно следует за Н. Некрасовым, вовсю его «открытиями» пользуясь:

И мне случалось (не шутя

Скажу тебе, мое дитя)

Не раз питаться коркой хлеба,

Порою кров себе искать

И даже раз заночевать

Под чистым, ясным кровом неба…

Зато же я и устоял,

Зато же идолом я стал

Для молодого поколенья…

И всë оно прощало мне:

И трату сил, и что в вине

Ищу нередко я забвенья.

……………………………………

Однако знобко… Сердца боли

Как будто стихли… Водки, что ли?

Это тот именно «Лермонтов для бедных», к которому приучил российского читателя Некрасов. Поэзия такого рода – она на границе уже с графоманией («пишу, что пишется, чешу, где чешется»).

Но поток сознания великого человека (каковым является безоговорочно Аполлон Александрович Григорьев) заслуживает внимания. Из этого потока всегда можно выловить определенные (и даже не маленькие) ценности. Выявить два-три штриха – пусть мелких, но новых, но что-то к нашему знанию о великой личности добавляющих, – чем плохо?

Просто нам всем нужно привыкать постепенно к мысли об Аполлоне Григорьеве как о классике русской литературы. Стоило бы заодно отвыкать от мысли о классиках Белинском, Чернышевском, Добролюбове, Некрасове, Салтыкове-Щедрине… Но это трудно. Это потом.

Пока что следует без помпы, но методично вдвинуть Ап. Григорьева в первый ряд русской словесности – начать серьезно его издавать, начать серьезно читать его, – а там уже и все эти худосочные «классики» (возведенные в высший ранг сталинской Академией Наук) не выдержат соседства с Аполлоном Григорьевым – и исчезнут, как исчезает дым; и растают перед лицом Ап. Григорьева, яко тает воск от лица огня.

Владимир Соловьев.

Мыслящее большинство в России считает его до сих пор оригинальным философом, хотя принципиальная компилятивность философии Вл. Соловьева очевидна. Страхов еще в 1878 году назвал учение Соловьева «амальгамой уже существующих учений <…>. Он a priori выводит то, что узнал a posteriori».

В наши дни Н. П. Ильин с большой точностью перечисляет (в