Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Там, где у них Ницше, Камю и Ингмар Бергман, у нас «Московский комсомолец» и ленинская «Искра». Там, где у них «Радио Свобода» и Голливуд, у нас Достоевский, Тютчев и Гоголь.

Удивительно, правда? Такие вещи устраивает по временам наш вечно непредсказуемый Бог.

Возвращаясь к поэзии Соловьева, замечу, что сама она (достаточно скромная, достаточно прочно укоренная в русской культурной традиции) ничем, казалось бы, удивить не может. Совершенно неудивительный поэт – Владимир Сергеевич Соловьев. Нормальный стихотворец второго ряда, от которого, как оно и случается обычно с опочившими стихотворцами, остались стихи. Никому в ХХI веке особенно не нужные…

Но поэзия Владимира Соловьева – совершенно необычная поэзия, оказавшая какое-то устрашающе-мощное воздействие на весь Серебряный век русской культуры.

Есть очевидное несоответствие между скромной величиной соловьевского поэтического дара и тем безумным превозношением, которому соловьевская поэзия (самые скверные ее образцы: поэма «Три свидания», замахивающиеся на пророчество стихотворения «Ex oriente lux» и «Панмонголизм») подверглась в России на рубеже ХIХ и ХХ столетий.

И конечно, судьба Блока вспоминается здесь в первую очередь. Другие младшие символисты – Андрей Белый, скажем, или С. М. Соловьев – бог бы с ними со всеми, но невозможно обойти молчанием тот факт, что Блок был в своем творчестве генетический «соловьевец».

Это странная, это необъяснимая картина! Владимир Соловьев (вспоминая о котором вспоминаешь невольно русскую присказку «сам с ноготь, борода с локоть») и у его ног Александр Блок – один из величайших лирических поэтов в мировой истории.

Длинную (с локоть) бороду Владимира Соловьева нам с вами и предстоит распутать. Будет несложно.

На одиннадцатом чтении мы вспоминали о том, как, лет за двадцать до рождения Александра Блока, родная его бабушка Лиза Карелина задохнулась в либерализме 60-х годов и с жадностью «вздохнула чистый воздух Козьмы Пруткова».

Так и самому Блоку, задыхавшемуся в позитивизме российских 1890-х годов, показались глотком свежего воздуха мистические бредни Вл. Соловьева.

Как бабочка летит на огонь, так и Блок полетел на дурную картонную мистику Соловьева.

Дурное, но все же духовное! Лучше уж оккультизм, чем позитивизм!

Понять, что в философской системе Вл. Соловьева оккультизм и позитивизм присутствуют одновременно и срастаются нераздельно, Блок, по причине своей молодости, не мог, а когда он это понял, – было слишком поздно.

Бабочка спалилась. Вот и вся история, собственно говоря.

Возвращаясь к заявленной в начале сегодняшнего чтения теме Гражданской войны в России, постараемся с этой кошмарной темой нашего героя связать. Существует ли такая связь? Возможно ли хоть как-то благообразного Владимира Соловьева привязать к регулярному, как снег в феврале, братоубийству, обрушившемуся на Россию в 1917 году?

Есть такая связь. И не сомневайтесь даже, что наш герой, со всеми своими возвышенными фантазиями («Панмонголизм! Хоть слово дико…»), бродит по щиколотки в крови человеческой.

Русский символизм, предтечей которого справедливо почитается сегодня Владимир Соловьев, явился связующим звеном между старой культурой (по преимуществу дворянской) и новым рынком, формировавшимся в пореформенной, наполовину уже буржуазной России.

Дело Брюсова и его товарищей состояло в том, чтобы извлечь из-под спуда капитальные культурные ценности, усвоенные литературой в пушкинскую эпоху и похороненные революционно-демократической критикой в 60-е годы, возродить эти ценности, ввести их в широкое обращение. Требовалось, чтобы чеховский телеграфист (пейзажист, лекарь) отложил в сторону брошюру, освещающую различные «вопросы», и понес с базара тома Пушкина и Тютчева. Требовалось, точнее сказать, чтобы он понес с базара тома русских символистов, являвшихся единственными законными наследниками Пушкина и Тютчева в рассматриваемую эпоху.

И успех был завоеван. За каких-нибудь 10–15 лет был пройден путь от фетовских «самиздатских» выпусков «Вечерних огней», которые, при тираже 100–200 экземпляров, годами не находили сбыта, до жадно раскупавшихся 50-тысячных тиражей символистских изданий с их эпиграфами из Тютчева и Фета, с их культом «Искусства», «ярко-певучих стихов» и прочего в том же роде.

Разумеется, то был иллюзорный успех. Ни в одном сословии, ни в одном государстве, ни в одном народе не отыщутся одновременно пятьдесят тысяч подвижников искусства, способных всерьез воспринять уроки Баратынского или Тютчева, способных сделать жизненные ценности Пушкина своими жизненными ценностями.

На практике введение в культурный обиход Тютчева и Фета, Баратынского и Каролины Павловой означало лишь то, что предреволюционный человек научился тоньше оформлять свои вожделения, тоньше потрафлять своим страстям. Страсти же и вожделения остались прежними, да они и не меняются у нас от времен Ноя.

Грубо говоря, если в предсимволистскую эпоху дюжинный интеллигент презирал своих соседей за то, что они «Лассаля не читают», «не режут лягушек» и т. п., то теперь появилась возможность презирать православный плебс за то, что он «не чтит Баратынского» (или, там, «Бодлера», «Шакеспеара», «Александра Добролюбова» – для символиста это все одинаково). Если раньше, сманивая чужую жену, приходилось опираться на убогий опыт «передовых людей» из коммуны Слепцова или романа Чернышевского, то теперь открылось, что такие великие художники слова, как Пушкин и Тютчев, тоже не брезговали чужими женами.

Высокое искусство в аранжировке Брюсова и его соратников оказалось вещью необременительной и прямо удобной: добавляя приятное чувство превосходства над темной толпой современников, не допущенных к радениям на Таврической улице и даже не способных отличить «Озимандию» от «Ассаргадона», оно не отнимало у человека главного – возможности жить по-свински.

И вот в этом процессе популяризации «вечных ценностей» (процессе глубоко буржуазном по своей сути) участие Владимира Соловьева было очень заметным с самого начала; его вклад в успех данного предприятия оказался едва ли не решающим. Соловьев выбрал своей специальностью ценности действительно вечные, без всяких кавычек, и эти-то ценности сумел перевести в «конвертируемую валюту» – в общечеловеческие гривенники и пятаки.

Омирщение жизни в России началось задолго до его рождения, но если раньше сторонники прогресса делали свое дело, а почитатели Святой Руси – свое, и эти два мира существовали достаточно автономно, то деятельность Владимира Соловьева вывела Святую Русь из затвора, подняла со дна Светлоярского озера Святую Русь – и выпихнула на толкучий рынок. Правила Вселенских Соборов, монастырские уставы, сама София Премудрость Божия – все было им введено в культурный обиход, то есть перенесено в поле интеллигентской болтовни, ни к чему не обязывающей, все обсаливающей, никогда не прекращающейся. Открылась возможность по-прежнему «пить чай втроем», но при этом разговаривать уже не про «прибавочную стоимость», «сельскую общину» и «проклятое самодержавие» (чем пришлось всю жизнь пробавляться бедному Герцену), а про подвижников Египта, про фаворский свет и про апокатастасис, что, согласитесь, во много раз любопытнее и приятнее.

Как вам кажется, случайно ли среди гипсовых бюстов великих революционных людей прошлого