Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И если судьба Фофанова (ставшая к 1901 году однозначно «судьбы обломками») рухнула под откос и пошла ко всем чертям, то сам-то он, возможно…
В сентябре 1902 года Фофанов пишет Льву Толстому (в российской реальности того времени Фофанов и Толстой – букашка и Монблан) следующее истеричное письмо:
«Глубокоуважаемый Лев Николаевич.
Позвольте от всего любящего сердца пожелать Вам еще много счастливых и прекрасных дней. С детства я уже привык любить и уважать Вас, незабвенный спутник моего ума и души. Если Вы читали меня или знаете меня понаслышке, то прошу Вас не огорчиться моим приветствием, словом несчастного поэта, который желал бы хотя бы одного слова Вашего в ответ на эти строки».
Вежливый Толстой отвечает незамедлительно: «…Я знаю и читал вас. И хотя, как, вероятно, знаете, не имею особенного пристрастия к стихам, думаю, что могу различать стихи естественные, вытекающие из особенного поэтического дарования, и стихи, нарочно сочиняемые, и считаю ваши стихи принадлежащими к первому разряду».
Наш разговор о Фофанове закончился двумя абзацами раньше, и я привел эту переписку (она полная; больше Фофанов с Толстым не обменивались письмами) лишь потому, что от нее удобно перекинуть мостик к следующим двум поэтам в нашей объемистой подборке. О них Лев Толстой тоже писал.
На седьмом чтении я приводил сделанное в 1902 году развернутое суждение Толстого о переходе поэтической славы от одного стихотворца к другому, имевшем место в России ХIХ столетия. По наблюдению Толстого, после Майкова, Полонского и Фета, слава эта переходит «к совершенно лишенному поэтического дара Некрасову, потом к искусственному и прозаическому стихотворцу Алексею Толстому, потом к однообразному и слабому Надсону, потом к совершенно бездарному Апухтину, а потом уже все мешается…»
Надсон и Апухтин – два стихотворца, после которых «все мешается», после которых наступает, по наблюдению Толстого, хаос.
К ним-то мы и обратимся теперь; они-то и остаются нашим последним препятствием на пути к Случевскому.
Однообразный и слабый Надсон.
Прочное звено, связавшее модную поэзию, существовавшую до него, с модной поэзией, осуществившейся после него. Точнее сказать, поэт, ставший промежуточным звеном между поэзией Некрасова и поэзией Мережковского-Минского.
Трудно говорить всерьез о поэзии предмодерниста Надсона, поскольку и сама-то модернистская поэзия являет собою небольшую ценность. Надсон же со своими стихам постоянно залезал в область отрицательных поэтических величин.
То есть значение Надсона не в ценности его стихов, но в том значении, которое придавали его стихам современники. Наука сегодня только такими вещами и занимается, для нее не важно, что стихи данного поэта ничего не стоят сами по себе (понятие «ценности» для нее не существует), для нее важно, что данный поэт мощно влиял на души современников, что его сочинения мощно современниками раскупались… Современная наука не столько интересуется книгами, сколько их тиражами. Современная наука, делая вид, что занимается историей литературы, занимается историей литературной моды.
Мне представляется глубоко неправильным подобный подход.
Нелюбопытно же знать, что видел в стихах Надсона какой-нибудь современный ему Средний Человек. Если его взгляд на поэзию Надсона чем-то важен, то одинаково важен и взгляд любого современного нам Среднего Человека на поэзию Надсона… Представьте себе на минуту, что мы предложили бы ему, т. е. нашему современнику, слабо разбирающемуся в поэзии и вообще образованному средне, оценить стихи:
Мир устанет от мук, захлебнется в крови,
Утомится безумной борьбой —
И поднимет к любви, к беззаветной любви,
Очи, полные скорбной мольбой!..
Ясно же, что он, покивав одобрительно на приведенное выше четверостишие, возвратится все-таки душой к более близкой ему по времени поэзии «надсоновского» толка («Хотят ли русские войны?..», «Надежда – мой компас земной…», «Они студентами были, // Они друг друга любили…») – и только ей навстречу раскроет свои сердце и кошелек…
Мы вспоминали уже сегодня зубодробительные журнальные отзывы Надсона о поэзии Случевского. А вот что писал наш герой о поэзии Фета: «Пусть его поэзия из трех элементов – истины, добра и красоты – служит только одной красоте, спасибо и за это: “овому дан талант, овому два”». Неплохо, да? Надсон искренне полагает, что «овомо сам» находится на самом верху, обладает всеми необходимыми талантами, и с высоты, ему покорившейся, похлопывает по плечу Фета, на целую треть ту же высоту одолевшего…
Вот убогий! Нет ошибки страшней, чем ошибка в самооценке. Нищий, искренне считающий себя богачом, из нищеты не выбьется никогда.
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь, —
Верь: настанет пора – и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!
Не в терновом венце, не под гнетом цепей,
Не с крестом на согбенных плечах, —
В мир придет она в силе и в славе своей,
С ярким светочем счастья в руках…
По сути это кощунство – банальное и беззубое. По форме это никуда не годится: плохо совсем.
Если Некрасова мы назвали однажды «Лермонтовым для бедных», то Надсона следует признать «Некрасовым для наибеднейших».
Ну и хватит нам это убожество обсуждать.
«Совершенно бездарный Апухтин» был довольно-таки заковыристой и примечательной личностью.
Аристократ, выросший в родовом имении, получивший прекрасное домашнее образование, выучивший к десяти годам добрую половину стихотворений Пушкина, Лермонтова и Тютчева наизусть… В 11 лет родные привезли его в Петербург и определили в Училище правоведения. В этом привилегированном учебном заведении Апухтин, благодаря блестящим способностям, смог занять совсем особое, тоже привилегированное, положение: никто в училище, от попечителя и директора до последнего ученика, не сомневался в том, что видит перед собой будущую литературную знаменитость.
В 14 лет Апухтин пишет (и печатает) первые профессиональные стихи (посвященные, кстати сказать, гибели адмирала Корнилова), в 18 лет дебютирует в неприступном «Современнике» с целым циклом вызвавших общее ободрение стихотворений.
И вдруг – неожиданный поворот! – совсем перестает печататься, уходит в существенное молчание и на протяжении 20 лет пишет «в стол». Воспитывает свой гений в тиши…
Этапы творческого пути Апухтина, перечисленные выше, в точности соответствуют начальным этапам творческого пути Случевского, который был тремя годами Апухтина старше. Параллелизм удивительный! Единственно что Случевский окончил не Училище правоведения, а 1-й Кадетский корпус (где его имя было высечено на мраморной доске и занесено первым в в золотую книгу корпуса). Имеется еще одно отличие, несравненно более важное: Случевского загнала в существенное молчание толпа больно лягающихся российских критиков, Апухтин ушел в затвор без видимых внешних причин…
