Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Милая картинка.
Идиллия, обернувшаяся для Случевского ночным кошмаром, совершающимся каждый божий день наяву.
Вся революционно-демократическая рать обрушилась на нарождающегося поэта, беспощадно высмеивая его как в стихах:
В Петербурге жил когда-то
Юный маменькин сынок.
Розов, строен и высок…
…………………………………….
Много лет в таком он виде
Вдоль по Невскому ходил,
Чуть знакомый с ним столкнется,
Он его тотчас хватал
И от Знаменья до Мойки,
(От взорванной большевиками Знаменской церкви, прихожанином которой был Достоевский, в которой отпевали в июне 1856 года Ивана Васильевича Киреевского, до реки Мойки, оставленной большевиками на месте, полтора километра пути примерно. – Н. К.)
Все стихи ему читал.
Прозябанье трав и злаков,
Мрачный голос мертвецов,
Пауки, жуки и крысы —
Вот предмет его стихов, —
так и в прозе:
«Тут нечто лермонтовское слилось с майковским, потом еще раз с майковским, потом с меевским да еще с фетовским, и образовалось нечто такое, что вам не остается ничего другого, как только развести руками».
Добролюбов в тот год создает мифический образ поэта Аполлона Капелькина (во всем, с точки зрения Добролюбова, похожего на Случевского) и из-под этой маски атакует Случевского остервенело. Для одного из выпусков «Свистка» Добролюбов заготавливает аж семь текстов Ап. Капелькина, ниспровергающих Случевского в тартарары и подготавливающих тем самым приход настоящего дня.
Беспрецедентная травля!
Мы обсуждали на прошлом чтении демократических ослов, лягавших Майкова, Полонского и Фета. Но сравнивать даже нельзя механическое (в полгода раз) ослиное ляганье, которому подвергались в пореформенной России Майков, Полонский и Фет (зрелые люди сорока с лишним лет), с тем валом живой человеческой злобы, который обрушился в 1860 году на голову неоперившегося прапорщика.
И что же такого страшного было в стихотворениях Случевского, напечатанных в «Современнике»? Безобидные произведения, казалось бы. Каждое из них написано по-разному и о разном; только «лезвие, как сталь», немного их объединяет. Виден именно что голый талант. Личность, пропитанная талантом, но, по крайней молодости своей, еще безликая. Лицо только предстоит еще Случевскому обрести…
Неужто против таланта как такового дружно ополчилась демократическая рать? Или, может быть, реакционное содержание одного из напечатанных стихотворений обрушило на автора всенародный гнев?
Смешные вопросы.
В авторских талантах поэты «Искры» разбирались так же примерно, как разбирается в апельсинах свинья. «Поэтом можешь ты не быть», поэтом можешь ты быть, – в революционно-демократической идеологии вообще неважно, кем ты можешь быть, к чему ты чувствуешь предрасположенность, что ты способен в жизни совершить, – важно лишь то, кем ты должен быть. Должен ты быть бомбометателем-гражданином.
«Иди и гибни безупрëчно». Или ты героический бомбометатель, или ты паскудный премудрый пескарь. Третья возможность в данной парадигме не предусмотрена.
Сам по себе талант Случевского не мог никого в революционно-демократическом чаду смутить или заинтересовать.
Смешно тем более говорить о реакционности любого из попавших в роковую подборку стихотворений Случевского.
Возьмем для пробы упоминавшееся уже сегодня стихотворение «Вечер на Лемане»:
Еще окрашены, на запад направляясь,
Шли одинокие густые облака,
И, красным столбиком в глубь озера спускаясь,
Горел огонь на лодке рыбака.
Еще большой паук, вися на ветке длинной,
В сквозную трещину развалины старинной,
Застигнутый росой, крутясь, не соскользнул…
Это объясняет восторги Ап. Григорьева, это отрадно напоминает о Жуковском («Усталый селянин медлительной стопою //Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой…»), но это никакого отношения не имеет к вопросам бомбометательства. Это не за бомбы и это не против бомб – это мимо бомб.
Чем же вызвана испепеляющая ненависть, обрушившаяся на Случевского в 1860 году?
Е. В. Ермилова давно эту задачу решила, отчеканив в одной из статей: «“Искру” возмутило появление стихов Случевского именно в “Современнике”, что рассматривалось как недопустимая уступка “чистому искусству” со стороны редакции».
То есть Случевский совершенно случайно попал под раздачу. Его стихи появились в неудачное время в неудачном месте.
Боевики революционной демократии начали в тот год зачистку книжного рынка, стремительно атаковав приверженцев чистого искусства. В завязавшейся битве (выигранной боевиками в полгода) молодой Случевский стал полем битвы.
Ни Ап. Григорьев, искренне восхитившийся ранними стихотворными опытами Случевского, ни Тургенев, достаточно слабо разбиравшийся в поэзии (вспомним, как он «исправлял» Тютчева, редактируя первый его стихотворный сборник в середине 50-х годов), но поверивший словам Ап. Григорьева о великой будущности Случевского-поэта и передавший роковую подборку Некрасову, ни Некрасов, высоко ценивший художественный вкус Тургенева и отдавший подборку в печать, толком ее не рассмотрев, ни тем более сам Случевский в случившемся не виноваты.
Случилось то, что должно было случиться. Часы урочные пробили. Исполнилась судьба.
Бог прикоснулся к Случевскому, дав ему такое задание, какое прежде не доставалось, мне кажется, никому.
Иметь огромный талант (а талант – это такая вещь, которая принципиально нуждается в объективации, нуждается в многочисленных подтверждениях со стороны, ибо в субъективном мире любой графоман верит в огромность своего дарования и ясно ее видит), услышать пение медных труб, упиваться этим пеньем месяц-другой («и все-таки я не ошибся в выборе пути, и все-таки голос, услышанный мною впервые в юности, был голос Музы») – и ушибиться о ненависть, специально на тебя нацеленную, обращенную единственно против тебя. Слышать со всех сторон: «Да вы, батенька, не простой графоман (тех мы жалеем, тех мы не трогаем), вы графоман патентованный». Найти свое место в мире, в котором так про тебя говорят.
Непростое задание.
Два ангела стояли у поэтической колыбели Случевского, повивали его музу: Аполлон Григорьев и Тургенев.
Но если Ап. Григорьев в жизни нашего героя вспыхнул и исчез (более или менее «в гроб сходя благословил» Случевского), то Тургенев долгие годы оставался дядькой при юном даровании, расколотившемся так несчастливо о революционно-демократический асфальт. Долгие годы (вплоть до 1879 года) Случевский видел в Тургеневе своего учителя.
Первое решение (едва ли верное), которое подсказал Случевскому Тургенев: «А печататься Вам, после несчастного наложения на Вас руки Аполлоном Григорьевым, не следует», – привело к отказу от борьбы.
Случевский выходит в отставку и, сбегая с территории травли, которой сделалась для него в одночасье вся территория Российской империи, уезжает в Женеву. Там он имеет несчастье слушать лекции К. Фохта («человек произошел
