Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Восторги Майкова оправданы. В своей первой поэме Случевский смог добавить к присущему ему от рождения «стальному лезвию» совершенно самобытную, никогда и нигде прежде не бывалую, авторскую личность.
Еще один крупный поэт родился в Петербурге!
Но Случевский был сладко болен вспоминаньем детства – был ушиблен памятью лучших лет жизни, проведенных у стремени Тургенева.
Случевский, повторимся, и в 1879 году продолжал видеть в Тургеневе своего учителя.
Ему важно было услышать от Тургенева слово одобрения, ему хотелось получить от Учителя благословение на возобновление творческой деятельности. Явившись в Париж летом 1879 года, наш поэт бомбардирует Тургенева письмами (по странной случайности, несохранившимися), в которых выражалось, вероятно, одно-единственное пожелание: мне бы хотелось прочесть Вам поэму «В снегах», нам бы встретиться…
Тургенев всячески изворачивается.
«Любезный Константин Константинович, мне будет приятно свидеться с Вами, – но я на три дня отлучаюсь отсюда…»
«Любезный Константин Константинович, мне очень совестно, что Вы даром проехались в Буживаль. Я ждал Вас все утро и никак не полагал, что Вы так поздно приедете…»
Случевский, на которого в то лето «нашла какая-то голубиная чистота или куриная слепота», не замечает, что Тургенев играет с ним в прятки, и продолжает простодушно бубнить: нам бы встретиться… я бы прочел…
Тургенев сбрасывает наконец маску гуманного европейца и вмазывает Случевскому со всей русской прямотой: «Любезный Константин Константинович, если я не тотчас отвечал Вам – то причина этого замедления состояла в том, что я колебался сказать Вам правду. Я полагаю – лучше обойтись без этого чтения. Ваш талант настолько определился, что в совете Вы нуждаться не можете; а к сожалению, произведения Ваши не возбуждают во мне симпатии. <…> И потому позвольте пожелать Вам всего хорошего и уверить Вас в чувствах нелицемерного почтения преданного Вам Ив. Тургенева».
Отрадно думать о том, что Случевский, тяжело переживавший, вероятно, отступничество Тургенева, навсегда остался перед Тургеневым чист и в поздней своей мемуарной прозе ни одного гнилого слова о бывшем Учителе не написал. Тахо-Годи справедливо совершенно не усмотрела в воспоминаниях Случевского о Тургеневе, внимательно ею изученных, «ни единой нотки обиды или раздражения».
Так же мирно простился Случевский и с обманувшей его надежды Натальей Николаевной Рашет, скончавшейся в 1894 году:
На гроб старушки я дряхлеющей рукой
Кладу венок цветов, – вниманье небольшое!
В продаже терний нет, и нужно ль пред толпой,
Не знающей ее, свидетельство такое?
……………………………………………………………..
Никто, никто теперь у гроба твоего
Твоей большой вины, твоих скорбей не знает,
Я знаю, я один… Но этого всего
Мне некому сказать… Никто не вопрошает…
Года прошедшие – морских песков нанос!
Злорадство устает, и клевета немеет;
И нет свидетелей, чтоб вызвать на допрос,
И некого судить…
«Вместо мудрости – опытность, пресное, //Неутоляющее питье», – пробурчала однажды 24-летняя Ахматова. В только что прочитанном нами стихотворении 57-летнего Случевского мы столкнулись именно что с мудростью, приобретенной трудным жизненным опытом.
Когда человек сознает, что ему некого судить, – это высоко! Это практически недостижимо.
Случевский покоряет евангельскую по сути дела («не судите, да не судимы будете») высоту с какой-то обескураживающей прямотой. Как-то он прагматически недоступную для большинства людей высоту покоряет. Кажется на первый взгляд, что никакого такого острого, утоляющего питья косноязычный, на каждом втором стихе спотыкающийся поэт предложить нам не в состоянии. Но у него получается!
Вот смотрите. Есть женщина, которую ты любил, которая тебя предала. И ты слышишь, что она умерла. Твои действия? Злобно окрыситься, зашипеть вслед ушедшей: «Туда и дорога!» Положить тернии на ее гроб? Боже упаси! Ты одеваешься в черное, ты покупаешь цветы, ты приходишь со своей первой любовью проститься. Тебе много что есть поведать миру о своих обидах. Но ты уже сомневаешься в том, что слово «обида» имеет какой-то смысл, когда человек, нанесший тебе обиду, умер. Ты вступаешь в храм – и ты забываешь об обидах, ты забываешь про первую любовь, ты вообще о любви не думаешь – ты видишь закоченелую старуху, лежащую в открытом гробу. Ты кладешь цветы ей на ноги – и замечаешь попутно, что твоя рука, положившая цветы на гроб, рука «дряхлеющая»: ты сознаешь, что сам немолод, что сам будешь лежать в открытом гробу довольно скоро. Ты оглядываешься вокруг и видишь пять-шесть людей, пришедших, как и ты, проститься с усопшей. Кого-то из них ты знаешь, кого-то первый раз в жизни видишь. Но, взглянувши на этих людей, переминающихся с ноги на ногу, покорно претерпевающих долгую православную панихиду, ты совершаешь вдруг фундаментальнейшее открытие:
Некому сказать… Никто не вопрошает…
Не тебя сегодня хоронят. Никому не нужны здесь твои воспоминания, твои повествованья о великих обидах, нанесенных тебе четверть века назад новопреставленной рабой Божьей Натальей.
И даже если бы у тебя хватило глупости и безвкусицы, чтобы начать у отверстого гроба рассказ о великих своих обидах и скорбях – тебя просто не станут слушать. Тебя выведут под руки из церкви. Твои обиды неинтересны здесь никому. О них тебя никто не спрашивает.
Не судите (поскольку бесполезное это занятие), да не судимы будете (а это уже славно; это очень привлекательно!)
Тот же принцип, что и в знаменитой «рулетке Паскаля». Простой математический расчет, помогающий сделать выбор в пользу трансцендентного, в пользу неисчисляемого.
И вот человек расправляет плечи, с которых свалился чугунно-свинцовый груз обид, вот он крестится, вот он склоняется над усопшей и целует ее ледяной лоб. Вот он произносит: «Прости меня».
И разрывается кольцо существованья тесное! Начинается великое плаванье, в которое ты отпускаешь былую подругу, обновляется бессмертная между вами связь…
Осуществляется вместо опытности мудрость.
Тема, которой мы сейчас коснулись, не раз еще возникала в творчестве Случевского:
Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он.
Зато и молнии струя,
Упав, лишилась бытия.
Другого не было пути…
И я прощу, и ты прости.
Или так:
При дикой красоте негаданных сближений
Для многих