Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Вот отчего, запрягаясь с зарею

И голодая по нескольку дней,

Вы продвигаетесь мелкой рысцою

И возбуждаете смех у людей… —

есть тема верности, без которой мир давно загнулся бы: «Вы, только вы и верны ей доныне, //Пара гнедых!» – есть, главное, особый звук:

Грек из Одессы и жид из Варшавы… —

вот ведь отрава сладкая! После «Цыганской венгерки» Ап. Григорьева, я не знаю звука, более сродного натуре чуть захмелевшего русского человека.

Неудивительно, что «Пара гнедых» давно стала народной песней.

Но ведь все народные песни прошлого, которые нам известны, не на новгородском вече, не на крестьянском сходе и не в колхозном коллективе создавались. Когда мы называем песню «народной», мы просто сообщаем о том, что нам неизвестно имя человека, в одиночку данный стихотворный текст сочинившего.

Касательно же народной песни «Пара гнедых», мы знаем точно, что ее текст написал Алексей Николаевич Апухтин.

Тем и будет не забыт.

В царствование Александра III появилось еще несколько поэтов, вызвавших у современников интерес. Можно бы вспомнить Мирру Лохвицкую («Не убивайте голубей! // Их оперенье белоснежно…»), Константина Льдова, Цертелева, великого князя Константина Константиновича Романова (поэта К. Р.), но лучше мы этого делать не будем.

В принципе сторонний наблюдатель мог бы сказать нам, русопятам, торжествуя: «Вот вам царствование Александра III, которое вы считаете идеальным! Какие же слабые поэты находились в ту пору на вершине славы! Надсон и Фофанов, Апухтин и Лохвицкая! В те годы мрачные, глухие по-другому и быть не могло!»

Во-первых, если вы оцениваете качество царствования Александра III по качеству стихов, имевших в его эпоху наибольшее признание, то необходимо будет вам признать верховное во всей мировой истории качество за царствованием Николая I, в котором высшим признанием пользовались Пушкин и Лермонтов.

Во-вторых, сам Александр III имел превосходный художественный вкус: стремился небезуспешно сблизиться с Достоевским (когда еще был цесаревичем), приглашал к себе во дворец художника В. А. Серова, всячески поддерживал с высоты подвластной ему (номинально подвластной, увы) Императорской Академии наук Фета и Страхова, Майкова и Полонского.

В третьих, идеальный русский царь никогда к посторонней вони не принюхивался, в законную коммерческую деятельность своих подданных не вмешивался – журналами, сделавшими имя Надсону и Лохвицкой, в принципе не интересовался.

Идеальное царствование с его образцовыми начальными требованиями (возродить Византийского орла, к примеру) имеет свою ахиллесову пяту.

Подонки легко к орлу приспосабливаются. Так же легко приспособились они однажды к серпу и молоту, так же легко приспособились бы они и к кенгуру, сделайся вдруг это сумчатое млекопитающее государственным символом России.

Благородные люди в любое царствование вступают в непримиримую (до бомбометательства) прю с правительством о необходимом и достаточном числе голов у царственного пернатого на государственном гербе или о правильном угле растопыривания его царственных лап.

Простые люди читают с воодушевлением Надсона, Лохвицкую («Когда в тебе клеймят и женщину, и мать – <…> умей молчать!») и Евтушенко.

Так было, так есть, так будет всегда.

Идеальное царствование требует для себя идеальных подданных.

Следственно, идеальных царствований не бывает.

И все-таки хорошие люди в России любят до сих пор Александра III и его царствование. Можно вспомнить по этому поводу: «Не мир хорош, а хороша // В тебе порой твоя душа…» Можно вспомнить и про гетевский принцип избирательного сродства.

Любому будущему правителю России необходимо учитывать опыт царствования Александра III, которое не обойдешь, не объедешь. К опыту этого именно царствования будущим правителям предстоит обращаться опять и опять. Лучшего времени в русской истории не было. И вряд ли когда-нибудь будет.

Переходим к Случевскому.

Довольно любопытное культурно-историческое событие произошло у нас в Петербурге в начале 1860 года (того самого года, в который Добролюбов горестно спросил, когда же придет в Россию настоящий день?)

Юный гвардейский прапорщик Случевский – девственник еще и, по современной терминологии, «ботаник» – осенью 1859 года поступает в Академию Генерального штаба. В свободное от занятий время Случевский, посещавший с 1857 года кружок Л. А. Мея, пишет кое-какие стихи. Тогдашний приятель его Вс. Крестовский (будущий романист) показывает кое-какие стихи Случевского Ап. Григорьеву. Великий критик приглашает нарождающегося поэта к себе в дом.

Много лет спустя Случевский так расскажет о встрече:

«Аполлон Григорьев жил в то время в известном всему Петербургу доме Лопатина, длинном двухэтажном каменном строении, тянувшемся по Невскому проспекту в том именно месте, где в настоящее время проходит, благодаря Трепову, Пушкинская улица. Григорьев жил во дворе. Я приведен был к нему утром. Покойный критик был, по обыкновению, навеселе и начал с того, что обнял меня мощно и облобызал. Затем он потребовал, чтобы я прочел свои стихотворения.

Помню, как теперь, что я прочел “Вечер на Лемане” и “Ходит ветер избочась”. Григорьев пришел в неописуемый восторг, предрек мне “великую славу” и просил оставить эти стихотворения у себя. Несколько дней спустя, возвратившись с какого-то бала домой, я увидел, совершенно для меня неожиданно, на столе корректуру моих стихотворений со штемпелем на них – “Современник”, день и число. Как доставил их Григорьев Тургеневу, и как передал их Тургенев Некрасову, <…> я не знаю».

«Появиться в “Современнике”, – поясняет Случевский в тех же своих написанных по заказу воспоминаниях (“Одна из встреч с Тургеневым”), – значило стать сразу знаменитостью».

Аполлон Григорьев, по следам случившейся его усилиями публикации стихов Случевского, подробно разъяснил читающей России, чем именно новая знаменитость замечательна.

«Стальные стихи <…> блестящие, как сталь, гибкие, как сталь, с лезвием, как сталь». «Тут сразу является поэт, настоящий поэт, не похожий ни на кого <…>, а коли уж на кого похожий – так на Лермонтова <…>. Тут размах силы таков, что из него, вследствие случайных обстоятельств, или ровно ничего не будет, или уж, если будет, то что-нибудь большое будет. Да-с! Это не просто высокоодаренный лирик, как Фет, Полонский, Майков, Мей, это даже не великий, но замкнутый в своем одиноком религиозном миросозерцании поэт, как Тютчев».

Иван Сергеевич Тургенев, чуткий к веянием времени, является с визитом к Случевскому, одолевшему одним махом силы Тютчева и Фета. (Простодушный П. В. Анненков поведал впоследствии о том, как Тургенев, знакомя его со Случевским, «торопливо проговорил: “Да, батюшка, это будущий великий писатель”».)

Случевский в процитированной выше мемуарной статье «Одна из встреч с Тургеневым» воссоздает атмосферу незабываемого дня, когда юный прапорщик сподобился вдруг посещения со стороны акул тогдашнего литературного ареопага.

Тургенев! Анненков! Дудышкин! И