Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На долгие 3–4 года Тургенев становится единственной скрепой между Случевским и миром русской литературы, русской культуры.
К сожалению, с письмами Случевского Тургенев разобрался более еще кардинально, чем с письмами Фета (там уцелел десяток, здесь – ни одного). Но по письмам Тургенева, благоговейно сохраненных его корреспондентом, можно попытаться выстроить кое-как историю отношений.
«Ботаник» Случевский, только выехав за границу, влюбляется в роскошную заграничную русскую женщину Н. Н. Рашет и вступает с нею в гражданский брак.
Наталья Николаевна была старше сожителя семью годами; имелась у нее от прежнего мужа дочь Маша.
Но как-то туго союз между Натальей Николаевной и Константином Константиновичем с самого начала складывается. Розовый, стройный и высокий Случевский хочет вступить с подругой в законное, освященное Церковью супружество, – Наталья Николаевна чего-то сомневается…
На этом этапе непростых в принципе отношений между мужчиной и женщиной, Тургенев плотно в отношения между Случевским и Рашет влезает и начинает ими манипулировать. По справедливой оценке Е. А. Тахо-Годи, Тургенев хочет покровительствовать Случевскому «во всем, даже в его личной жизни».
Случевский познакомил Учителя и Подругу еще в женевскую зиму 1861–1862 годов. Тургенев, всецело одобривший выбор Случевского, вступил с «любезнейшей Натальей Николаевной» в интенсивную переписку. Письма Тургенева опубликованы все в академическом формате, и, если вам эта тема интересна, вы сможете без труда проследить за тем, как изобретательно и тонко вбивал Тургенев клинья между Случевским и Н. Н. Рашет долгие годы. Наталья же Николаевна, польщенная вниманием Знаменитого Писателя («тургеневские ласковые письма, их доверительный тон»), начала наконец задумываться о том, что Знаменитый Писатель не только по статусу, но и по возрасту больше подходит ей, чем недопëсок Случевский…
Закончилась вся эта муть тем, чем и всегда заканчивались отношения Тургенева с женщинами. Наталья Николаевна, разорвав связь со Случевским, пишет Тургеневу в начале 1869 года: теперь я свободна, теперь я Ваша, – Тургенев изящно и благоразумно пятится: «Очень и очень жаль, что Ваша жизнь так грустно сложилась и так рано опустела – и Вам для наполнения ее попалась под руки такая мертвая глыба, какова моя личность».
Вспомним в придачу о том, как Знаменитый Писатель, только сочинив роман «Дым» (в котором Случевский, как вы помните, изображен под видом болвана Ворошилова), чуть ли не пригласил Случевского послушать роман в авторском чтении, написав прототипу Ворошилова в апреле 67 года: «Любезнейший Случевский. Я третьего дня сюда (в Петербург. – Н. К.) приехал, сегодня вечером читаю отрывки из своей повести <…>. Мне было бы приятно Вас видеть».
Какая-то непоправимая гниль была у Тургенева в сердцевине.
Пусть уж психиатры спорят о том, перепорола ли его в детстве авторитарная мать или все-таки недопорола… Мы с вами занимаемся отрадной поэзией, а не досадными психопатическими компонентами в зыбкой личности автора «Записок охотника».
Между отрадной поэзией и поэтом Случевским сохранялся во все 60-е годы ХIХ столетия (и в большую часть 70-х годов) заметный разрыв. Была у Случевского степень доктора философии, полученная в Гельдейберге в 1865 году, были три брошюры («Прудон об искусстве, его переводчики и критики», «Эстетические отношения искусства к действительности», «О том, как Писарев эстетику разрушал»), которыми Случевский пытался хоть как-то революционно-демократического зверя осадить. (Тургенев писал по этому поводу Н. Н. Рашет: «Должно быть, Случевский много пьет невской воды, что его так и несет брошюрами».) Стихов не было.
Брошюры Случевского, ни на минуту не озадачившие зверя, вызвали паническую совершенно реакцию со стороны немногочисленных болельщиков его таланта. Аполлон Майков, в частности, пишет Случевскому: «Воздерживайте себя, воображайте свою аудиторию состоящею из образованных и воспитанных людей, и уничтожайте противников не силою брани, а силою ума». Полонский, более еще чем Майков ужаснувшийся дерзости Случевского, пишет ему огромное письмо, в котором сообщает, что он и сам, подобно Случевскому, не одобряет воцарившихся в стране «литературного хаоса и безобразия». Но, замечает Полонский, легко было Случевскому обдумывать свои брошюры, живя за границей, «среди трезвой жизни, среди свежей атмосферы; а я стоял все эти шесть лет на самом краю этой литературной сумятицы – вдыхал все миазмы этого умственного и нравственного разложения». «Сбираясь бороться с Писаревым, – продолжает Полонский, – вспомните, что если бы Писарев был в 20 раз ученее и в 100 раз правдивее и логичнее – он и сотой доли не имел бы успеха в нашей публике, если бы не был стилистом <…>. Выражайтесь таким же языком – и Вас поймут – Вас станут читать».
Забавные советы. Стиль Писарева – это сам Писарев. Он-то и есть «хаос», «безобразие», «миазмы умственного и нравственного разложения». По сути дела Полонский советует Случевскому следующее: начни сам вонять – и тебя поймут – тебя станут читать. Заглуши своими миазмами миазмы Писарева… Пожелания Майкова еще более затейливы и еще более наивны. Твори под знаком вечности, вообрази на месте читательской аудитории (состоявшей в лихие 1860 годы сплошь из необразованных и невоспитанных нигилистов) какой-то царскосельский лицей или даже афинскую академию, порази безмозглых слушателей силой ума… Такая дичь!
Впрочем, у меня язык не поворачивается осуждать в данной ситуации Майкова или Полонского – милых и тонких людей, совершенно к концу 60-х годов забитых и деморализованных.
Но ясно же, что единственный практический вывод, который Случевский мог бы на основании их советов сделать, исчерпывается поэтической формулой Тютчева: «Молчи, скрывайся и таи //И чувства и мечты свои…» Или, выражаясь проще: сиди и не высовывайся.
Случевский и перестает высовываться.
Возвратился он в поэзию в самом конце 70-х годов.
Несомненно, Достоевский сделался для него за долгих двадцать лет молчания путеводной звездой. Опыт бывшего каторжника, который растолкал мощной мышцей разновидных писаревых и базаровых, выдвинулся на авансцену литературной жизни и заставил себя читать, – был для Случевского бесценен.
В трудном процессе обретения собственного лица он во многом опирался на Достоевского. Влиянием сумрачной поэтики Достоевского дополнилось изначальное влияние на Случевского сумрачной поэтики Жуковского и Лермонтова.
Ярким знаком на пути возвращения-становления поэта явилась поэма «В снегах». Это пробный шар, который Случевский катнул – и затаился, ожидая, может быть, повторения громов рокового для него 1860 года. Громы не грянули. Поэму встретили спокойно.
Один Майков взволновался, но взволновался на этот раз по-доброму. «Я внутри себя чувствовал какое-то торжество победы: наша взяла! Не убили поэзию! Жив курилка!.. – с облегчением и
