Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

робко намекнуть всем этим толпам русских людей, покидающих Россию в поисках лучшей доли, что они, может быть, правы не до конца. Ведь навсегда они лишают себя (и потомков своих) этого шума лесов, этой растительной сырости… А в жарких (и на поверхностный взгляд – благословенных) странах – ну что там растет? Одни только агавы да кактусы там растут, одна только растительная сухость кидается в глаза.

Вы представляете, какой гомерический хохот грянет в ответ!

Между тем неизвестно в точности, что для человека лучше – жить на самой распрекрасной, но чужой земле или жить у себя дома, где даже воздух веет родным… Здесь область веры, а не знания. В этой деликатной области ничего доказать нельзя.

Примечательно, что и армейская служба, столь изнурявшая поэта в молодости, стала восприниматься Фетом в зрелости совсем по-другому. В своих мемуарах, в поздней почтовой прозе Фет снова и снова к этому двенадцатилетнему периоду жизни возвращается. И начинает наконец не шутя этим временем гордиться! Воистину как гордость дум, как храм молитвы страданья в прошлом… Да, было трудно. Но ведь справился – ничем себя не уронил. Чести не запятнал. А с какими интересными людьми довелось познакомиться на службе! «Разные гоголевские Вии», вы говорите? Да полно врать! Не было никаких «Виев» в армии у Дмитрия Ерофеевича Остен-Сакена и быть не могло. Люди в ней служили – превосходнейшие.

Заслуживает особого внимания многолетняя переписка Фета с Львом Толстым. Ядро переписки относится к тому времени, когда Толстой сочинял «Казаков», «Войну и мир» и «Анну Каренину», – то есть к тому времени, когда Лев Толстой был в фокусе.

Но для начала скажу несколько слов о там, как встретило роман «Война и мир» российское литературное сообщество.

Только три эксперта восторженно приветствовали роман с первых его глав: Боткин, Фет и Страхов.

Все же остальные читатели романа поначалу обнаружили в нем большие недостатки. Понятно, что боевикам революционной демократии роман Толстого понравиться не мог. Для Минаева, скажем, российский 1805 год – темное время, когда «крестьян пороли лихо, застенки были, Салтычиха…» Читая роман с названием «1805 год», Минаев ищет в нем существенного содержания, т. е. рассказов про Салтычиху и поротых крестьян, и, не найдя ничего такого, ставит на романе жирный крест. Но и многие жрецы чистого искусства поначалу отнеслись к роману сурово.

Вот характерный отзыв Тургенева о первой части «1805 года»: «Роман этот мне кажется положительно плох, скучен и неудачен. Толстой зашел не в свой монастырь – и все его недостатки так и выпятились наружу. Все эти маленькие штучки, хитро подмеченные и вычурно высказанные, мелкие психологические замечания, которое он под предлогом “правды”, выковыривает из-под мышек и других темных мест своих героев, – как это все мизерно на широком полотне исторического романа!»

«Вторая часть “1805 года” тоже слаба, – пишет через год Тургенев, – как это все мелко и хитро, и неужели не надоели Толстому эти вечные рассуждения о том – трус, мол, ли я или нет – вся эта патология сражения? – Где тут черты эпохи – где краски исторические?»

Спустя три месяца Тургенев подытоживает свои впечатления (в письме к Фету, кстати сказать): «Роман Толстого <…> плох потому, что автор ничего не изучал, ничего не знает и под видом Кутузова и Багратиона выводит нам каких-то рабски списанных, современных генеральчиков».

Можно было бы вспомнить по этому случаю авторитетное суждение Бориса Владимировича Никольского: «Тургенев – самый глупый из наших крупных писателей, если не считать Полонского», – и вообще всласть над Тургеневым поиздеваться.

Но мы еще на 7-ом чтении установили (когда разбирались в запутанных отношениях между Катениным и Пушкиным) важную истину: художник имеет право на недооценку произведений своих современников. Ошибки такого рода – вообще не ошибки, но результат столкновения творческих воль, творческих индивидуальностей, в разные стороны направленных, к разным целям стремящихся.

Не то удивительно, что Тургенев счел роман Толстого слабым, а то удивительно, что нашлись в России целых три человека, которые с первых глав поняли, насколько этот роман Толстого – сильный.

И если Боткин был замечательный литературный критик, лучший в своем поколении, если Страхов стал лучшим литературным критиком в следующем поколении, то Фет не был литературным критиком.

Лев Толстой в конце 1873 года шлет Страхову такие признания: «Нынче я говорил жене, что одно из счастий, за которые я благодарен судьбе, это то, что есть Н. Н. Страхов».

Не менее лестные слова пишет Толстой Василию Боткину в июне 1857 года: «Вы знаете мое убеждение в необходимости воображаемого читателя. Вы мой любимый воображаемый читатель. <…> Я знаю, что всякая моя мысль, всякое мое впечатление воспринимается вами чище, яснее и выше, чем оно выражено мною».

Но, пожалуй, самое удивительное признание мы находим в письме Толстого к Фету, написанном в декабре 1865 года, т. е. в разгар работы над «Войной и миром».

«Мне очень стыдно, любезный друг Афанасий Афанасьевич, что так долго не писал вам <…>. Чем ближе люди между собою (а вы по душе мне один из самых близких), тем неприятнее писать, тем чувствительней несоответственность тона письма – тону действительных отношений. <…> Настоящие мои письма к вам это мой роман, которого я очень много написал».

В следующем письме к Фету Лев Толстой выговаривает еще и такое: «Пожалуйста, пишите мне, милый друг, все, что вы думаете обо мне, то есть моем писании, – дурного. Мне всегда это в великую пользу, а кроме вас у меня никого нет».

И не подумайте, что все эти пышные слова Толстого – фигура речи. Толстой не был лицеприятным человеком, Толстой был человеком прямым, иногда даже до грубости.

Просто примите к сведению, что всемирно прославленные сегодня романы «Война и мир» и «Анна Каренина» являются в какой-то степени (на самом-то деле – в довольно значительной степени) письмами покойного Толстого к покойному Фету.

Жгучий интерес Толстого к Фету – читателю творений Толстого, к Фету – поэту, к Фету – помещику (такому же, как и сам Толстой), к Фету – другу, кроме которого у Толстого «никого нет», настолько характерен для Толстого в 60-70-е годы, что однажды интерес этот излился в неуклюжем стихотворном экспромте:

Так мало умных на сем свете,

А дураков так много тут,

Что, как подумаю о Фете,

От мысли слюнки потекут.

Сухим доволен буду летом,

Пусть погибают рожь, ячмень,

Коль побеседовать мне с Фетом

Удастся вволю целый день.

На все признания